Алексей Жоров - Окна Александра Освободителя Страница 38

Он уловил запах слабости и смерти, исходивший от Матвея, гнилостный душок воспаленных ран, которым пахли бинты Али-Бабы, и резкую, как нашатырь, вонь пережитого недавно страха от некогда безбашенного коммандос. Свой запах он тоже услышал. И тот его не порадовал.

Михаил встал, откинув в сторону спальный мешок. На стенах, потолке и полу кабины слоем лежал иней, но мороз отступал, и вокруг отопителя начало расползаться влажное пятно от подтаявших ледяных кристаллов. Дыхание по-прежнему парило, но уже не выпадало на одежду.

– Иншалла! – проговорил Али-Баба слабым голосом. – Аллах акбар!

Подольский глянул на него искоса, но ничего не сказал.

– Спасибо тебе, Сергеев, – произнес араб. – Я запомню, что выжил сегодня по воле Аллаха и благодаря тебе.

– Это хорошо, что ты запомнишь, – отозвался Сергеев. – Может быть, мне когда-нибудь пригодится твоя благодарность.

Лобовое стекло было покрыто изнутри толстым, как минимум в сантиметр, слоем изморози. Михаил попробовал потереть его перчаткой, но ничего из этого не вышло. Нужно было ждать, пока машина прогреется изнутри. И заводить двигатель было нельзя. И что случилось с топливом, пока было непонятно.

Сергеев приоткрыл одну из канистр, стоящих в кабине, – по консистенции бензин напоминал густое желе.

Вадим, глядевший через плечо Михаила, хмыкнул и покачал головой.

– Минимум полдня греть, – сказал он Подольскому. – И то не факт, что заведемся.

– Это ты оптимист, – сказал Сергеев без энтузиазма. – Так и за неделю не заведемся. Нужны дрова и костер.

– Ну, чего-чего, а дров тут вдосталь. – Мотл неожиданно рассмеялся.

– Ты чего? – удивился Вадик. – Что смешного? Дрова таскать запаримся!

– Да я о том, как удирали ООНовцы…

Сергеев невольно улыбнулся в ответ, вспомнив сорвавшиеся с места вертолеты, заметившие издалека, как идущий широким фронтом Дед Мороз валит лес, словно спички. Если бы фронт холода настиг геликоптеры, то в них наверняка не осталось бы живых. Служба на Ничьей Земле многому научила сытеньких мальчиков в добротной форме. Например, тому, что рисковать жизнью ради того, чтобы догнать и расстрелять какую-то непонятную летающую кастрюлю, не стоит. И еще тому, что если рядом происходит что-то странное, то на это лучше смотреть с солидного расстояния. Простая солдатская мудрость – деньги лучше похоронных почестей. В «чопперах» явно были те, кто служит здесь не первый год – уж больно адекватными были реакции у патруля.

«И именно эти реакции спасли нам жизнь, – думал Михаил, волоча по направлению к „хуверу“ пару толстых сучьев. – Здесь идет война. Настоящая война. С одной стороны мы – сброд без роду, без племени. Непонятные жители земли, на которую никто не претендует. А с другой стороны – весь мир. Но мир не хочет выигрывать эту войну. Выигрыш в этой войне никому не нужен. Кому-то нужна база для перевалки наркотиков. Кому-то полигон для испытания новых военных технологий. Кому-то тюрьма – свалка для преступников и инакомыслящих. Для многих из сторон – эти территории выгодный буфер между двумя антагонистами, помогающие сохранять мировой порядок в нужном виде. Да мало ли что еще можно придумать?»

Он швырнул сухие ветки на снег возле «хувера» и опять побрел к опушке. Несколько раз он проваливался в снег почти по пояс и с трудом выбирался на поверхность. По спине струился пот, и Сергеев в полной мере ощутил, что согрелся, хотя температура выше градусов 15–20 так и не поднялась.

Работа была монотонной: семьдесят шагов до леса без хвороста, столько же до «хувера» с грузом. Быстрее всех управлялся Вадим, тяжелее всех приходилось Мотлу, он задыхался и, уже не скрываясь, плевал на снег красным. Лицо пошло пятнами под пленкой выступившего пота, но глаза с воспаленными веками смотрели твердо, и ни Сергеев, ни Вадим не рискнули предложить нему отдохнуть.

Михаил ухватил увесистую сосновую ветку с подсохшими хвойными лапами, пахнущую смолой и Новым годом, и поволок ее к катеру.

Запах сосны уверенно ассоциировался у него с праздником и одиночеством. Воспоминания были детскими. Родители редко приезжали на Новый год, но почему-то всплывала в памяти большая комната с паркетным полом и старомодными двустворчатыми дверями со стеклами и он, еще совсем маленький, с совершенно невозможно красивым медведем. Не нашим медведем, это он помнил точно. У нас таких медведей не было – огромный, мягкий, больше него, пятилетнего мальчика, ростом. И мама, присевшая на корточки перед ним, в платье с красными цветами на черном фоне. Волосы у нее красиво расчесаны, и пахнет она вином и свечами… Да, на столе стояли свечи. За столом отец – он в костюме и в галстуке, хотя кроме родителей и него в доме никого нет. Отец улыбается, и в руках у него дымится сигарета.

– Это мишутка – для Мишутки, – говорит мать и целует его в щеку. – Теперь ты не один Мишка, а вас двое. С Новым годом, сынок. Это от нас с папой…

– С праздником, – говорит отец. – Ты можешь посидеть с нами, если хочешь…

Но ему хочется спать. От украшенной стеклянными шарами и серпантином сосны, стоящей возле балконной двери, одуряюще пахнет разогретой смолой и хвоей. Сладко – мамиными духами.

Сергеев споткнулся и едва не упал. Он бросил ветку к остальному хворосту и снова побрел назад.

И в интернате пахло сосновыми ветками.

Елку ставили одну – в актовом зале, но ветки разрешали держать в каждой спальне. Веток после установки большой елки оставалось немало, хватало на всех. Они с Блинчиком таскали хвойные лапы на свой этаж, ставили в трехлитровые банки с водой, и в спальнях пахло праздником и каникулами. Блинов очень скучал по дому и каждый раз ждал, что его заберут домой на Новый год, но случалось это не так часто, как ему бы хотелось, хотя все же чаще, чем с Сергеевым. Дед приезжал за ним днем 1 января и привозил обратно второго, к ужину, но никогда 31-го. В новогоднюю ночь внук мог помешать семейному счастью и общению деда с молодой женой.

Родители всегда передавали подарки и письмо с пожеланиями, но за всю жизнь, до самой их смерти, Сергеев праздновал Новый год с ними только три раза. Лето он любил больше. Летом был отпускной сезон, мама с папой в санатории на Черном море – то в Сочи, то в Мисхоре. Там Сергеев чувствовал, что у него есть семья.

Он прервал цепочку воспоминаний через час, когда шедший впереди Подольский неуклюже упал на снег боком. Он задыхался и кашлял, и после каждого надсадного приступа в воздух летели мелкие кровавые капельки, похожие на алый туман.

– Все, – отрезал Сергеев. – Закончили геройство. Дуй вовнутрь, сдохнешь ведь.

Подошедший Вадим был нагружен хворостом, как рабочий ослик. Он посмотрел на Мотла и покачал головой.

– Давай, Матвей… Не выеживайся… Передохни. Я думаю, хватит пока, Миш? Смотри, сколько натаскали!

Натаскали действительно немало, но сколько надо дров для того, чтобы растопить замерзшее топливо, Сергеев точно не знал.

В четыре руки с Вадимом они вырыли яму в снегу и сложили в нее ветки, после чего Сергеев зажег хворост и костер запылал, распространяя вокруг себя волну настоящего живого тепла. Ветки горели ярко, с треском, снег начал подтаивать, и, когда от угольев пошел ровный малиновый жар, они втроем с огромным трудом затолкали на кострище «хувер».

– Точно не сгорим? – спросил вымотанный Вадик, усевшись на снегу возле «юбки» катера.

– Не должны, – отозвался Сергеев, чувствуя, что у него дрожат и подгибаются колени. – Я в кабину, а ты проверни рули и попробуй задний винт. Эх, не помешала бы нам простая паяльная лампа! Давай, Матвей, помогу… Держи руку!

На Мотла было страшно смотреть. Даже потрепанный Али-Баба выглядел не в пример лучше.

В кабине уже было совсем тепло, отовсюду капало, все панели и в том числе приборная доска вспотели. Хотя электроники в катере было немного, но Сергеев невольно заволновался – выдержит ли проводка такое количество влаги.

Перед тем как сесть, Матвей потерял сознание и обмяк в руках Сергеева, как тряпичная кукла. Тот едва успел подхватить падающего товарища и не дал ему рухнуть ничком на мокрый пол кабины.

Али-Баба подвинулся на своем импровизированном ложе и, посмотрев на лицо Подольского, бледное до прозрачности, спросил:

– Ты знаешь, что с ним?

– Никто не знает, что с ним…

– Он умирает?

Сергеев пожал плечами, роясь в сумке с медикаментами.

– Он сильный человек…

– Даже самые сильные умирают, – возразил Али-Баба и лег на спину, слегка скривившись от боли в ранах. – Смерти все равно, сильный ты или нет. Он болен. Но у него есть неоконченные дела.

– Ну и отлично. Значит, поживет еще.

Михаил с хрустом сломал ампулу и втянул ее содержимое в тубу шприца. Пальцы уже не сводило от холода, они двигались свободно.

– Погоди, Матвеюшка, – попросил он Подольского. – Сейчас полегчает.

– Ты колешь ему стимуляторы?

Сергеев кивнул.