Царь нигилистов 3 - Наталья Львовна Точильникова Страница 38

— В Лондоне?

— Совершенно верно. Так что он от этих взглядов не отказался. Что скажешь?

— Скажу, что, если революционер начинает ненавидеть свою российскую власть столь яростно и беспримесно, что все Турции, Франции и Британии кажутся ему меньшим злом, это значит, что его порядком довели. И это не лучшая характеристика для российской власти.

— Довели его? Из ссылки вернули, в столицах разрешили жить!

— А что потом случилось? Почему Александр Иванович предостерегал меня от откровенности в переписке?

— Он не внял. И в одном из писем обругал полицию.

— Тоже опубликовано?

— Нет. Это было частное письмо.

— Ну, полиция — это такая служба, которую не ругают только, если это прямо запрещено. Так что я как-то сразу ему верю, даже не зная, в чем было дело. И из-за критики полиции в частной переписке надо было выдавливать из России активного талантливого человека? Изгнание же не сахар, даже если у тебя чемодан денег в банке Ротшильда.

— Ты почитай письма твоего «активного талантливого человека». У него там на каждой странице про якобы ненавистную тебе социальную революцию! И именно ее он ждал после поражения России в войне. Именно на нее «уповал и надеялся».

— Почитаю, — кивнул Саша. — Они у нас есть?

— Ты найдешь, — поморщился царь. — Время у тебя будет.

Последнее замечание Саше очень не понравилось.

— На поиск? — осторожно спросил он.

— На чтение, — бросил царь.

Папа́ взял из коробки толстую сигару и с видимым наслаждением закурил. Ароматный дым поднялся к потолку и поплыл по комнате.

Положил сигару в желоб на ободе серебряной пепельницы. Частицы пепла и табака упали на чеканку на дне.

— «Трубач» твой? — поинтересовался царь.

— Нет, — сказал Саша.

— Да-а? Что теперь отпираться? После Герцена.

— Это Михаил Щербаков, — пояснил Саша. — Я много раз об этом говорил.

— Угу! — усмехнулся царь. — Видел во сне!

— Я не могу назвать своим текст, который не мой. Пел в компании — да. Не отпираюсь. Песня отличная!

— Отвратительная песня.

— Дело вкуса, мне нравится. Отпираться причин не вижу, поскольку также не считаю это преступлением, как переписку с Александром Ивановичем.

— «Александром Ивановичем»! — хмыкнул царь. — Саша, ты зачитал до дыр «Уложение» твоего деда, ты его знаешь наизусть, оцени сам, на какую статью ты напел?

И у Саши буквально перед глазами всплыла статья 251 о призывах к бунту и неповиновению властям: от восьми до десяти.

— Никакой 251-й в «Трубаче» нет, — сказал Саша. — Это же про власть вообще и про ослепление ею, а не про кого-то конкретного. Близко к стихотворению Пушкина «Из Пиндемонти»:

Никому

Отчета не давать, себе лишь самому

Служить и угождать; для власти, для ливреи

Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;

По прихоти своей скитаться здесь и там,

Дивясь божественным природы красотам,

И пред созданьями искусств и вдохновенья

Трепеща радостно в восторгах умиленья.

— Вот счастье! вот права…

— Это про личную свободу, а не про гражданскую, — продолжил Саша. — «Встань, делай, как я, ни от кого не завись» — просто краткое содержание. А стихотворение Пушкина давно напечатано.

Честно говоря, в последнем Саша совершенно не был уверен. В «Полярной звезде» он этого шедевра не видел.

— Напечатано, — вздохнул папа́. — Я разрешил. Но твой «Трубач» гораздо радикальнее. Ну, кого ты хочешь обмануть? Это про личную свободу, да?

И папа́ процитировал:

Но — ты посмотри, как выезжает на плац

Он, наш командир, наш генерал безымянный,

Ах, этот палач, этот подлец и паяц!

— Папа́, это точно не про тебя! — с чувством сказал Саша. — Вообще в мыслях не было!

— Да? А «Баллада о борьбе»?

— «Баллада о борьбе» — классическая романтическая баллада, написанная по мотивам романов Вальтера Скотта, и я не знаю, кем надо быть, чтобы счесть ее революционным гимном.

— И в борьбу не вступил

С подлецом, с палачом, —

Значит, в жизни ты был

Ни при чём, ни при чём!

Процитировал папа́.

Похоже, у него было полное собрание сочинений.

— «С подлецом и палачом» — это не с властью, — горячо возразил Саша. — Я вообще далек от убеждения в том, что всякая власть — дерьмо. Просвещенная власть вполне способна вести общество вперед, а не плестись у него в хвосте.

— Ладно, это еще не самое страшное, — сказал папа́.

— Да? Значит, можно петь?

— Тебе будет некогда.

— Некогда? В чем я еще провинился?

— Саша, кто тебе дал «Путешествие из Петербурга в Москву»?

— Я благодарю, конечно, за интересную беседу о литературе, но было бы что обсуждать. Радищев — это просто энциклопедия будущих реформ. Книга доживает последние годы. Потом читать будет неинтересно.

— Я спросил: кто дал?

— Этого сказать не могу. Но не вижу в этом преступления.

— Никса тоже категорически отказался говорить, откуда у него книга. Но я получил ответ на вопрос.

— Да, цесаревичу дал я. Но ему-то точно необходимо это прочитать!

— Не сейчас, — возразил царь.

— У меня весьма умный брат, а потом будет поздно.

— Кстати о Никсе. Рабле ты ему присоветовал?

— Что не так с Рабле? Это французская классика 16-го века. Книга разрешенная, из нашей библиотеки. В оригинале! По-моему, нас надо не упрекать за это, а обнять, расцеловать, накормить тортом и выдать каждому по ордену Подвязки за отличные успехи в учебе.

— Орден Подвязки — это не ко мне, — заметил царь. — Почему бы тебе не найти из французской классики что-то менее скандальное, чем развратный антиклерикал Рабле?

— Рабле для Франции все равно, что Пушкин для России — изобретатель литературного языка. И, кого же еще читать, если не Рабле? А духовенство он критиковал католическое, известное своей безнравственностью.

Царь усмехнулся.

И бросил на стол еще кипу бумаг.

— А на это что скажешь?

Сверху лежала записка, хорошо Саше знакомая. «Запрещенные шедевры русской литературы», — гласило заглавие. И ниже имелся список.

— Вижу, узнаешь, — заметил царь.

— Папа́, я конечно все понимаю, но о литературе можно и за чаем поговорить. Тем более, что многое из списка уже не запрещено.

— Не всё, — заметил император.

— Можно мне посмотреть, что здесь?

— Смотри, смотри!

Среди списков имелись фрагменты из десятой главы «Евгения Онегина», то, что в августе Саша вспомнил из Пушкина и Лермонтова и записал для Никсы, и полный список «Царя Никиты», записанный чужим красивым почерком. Писал