Ведьмина ночь - Екатерина Лесина Страница 38

Наверняка, ценный.

Только…

Я шла. И чем дальше, тем оно как-то… равнодушнее воспринималось. Оружие… снова золото. Серебро. Сундуки какие-то, в которые я не полезла.

Я просто шла.

Куда?

А дорога одна. Куда-нибудь да выйду. В конце концов, надо выбираться из этой норы, потому что наверх, чуется, прыгать бесполезно.

Золото иссякло.

А я оказалась в очередной то ли комнате, то ли пещере. Здесь уже по стенам ползли золотые жилы. А на полу мелкой чешуей лежали монеты. Золото. Снова золото. Откуда столько?

Кольцо на пальце нагрелось.

А когда я коснулась очередной монеты — на сей раз шестигранной и украшенной арабской вязью — золотая змейка соскользнула с пальца. И поползла, собирая монеты на шкуру.

— Эй, — сказала я ей. — Это чужое! Слышишь?

Если меня и слышали, то значения не придали. Змейка ползла. А я поспешила за ней. Вдруг да выведет куда… к двери?

Обычная такая. Деревянная. И на засов закрыта. Главное, что засов тоже выглядит обыкновенным, но я с трудом его с места сдвинула. Змейка же скользнула к ногам да щиколотку обвила. Мне бы испугаться, но…

Я толкнула дверь.

В лицо пахнуло озерной сыростью, тьмою, но заклятье еще продолжало действовать, и я вошла.

Здесь золота не было.

Комната.

Такая вот… я в музее истории видела, там, где сделали реконструкцию избы. Тогда еще удивлялась, до чего маленькое все. И здесь пришлось наклониться, чтобы головой не пробить потолок. Или потолком голову. Второе, подозреваю, куда как реальней.

Глаза некоторое время привыкали. Или заклятье подстраивалось.

Темные стены.

Тряпки какие-то на них, верно, когда-то вышитые, узорчатые… колыбель к потолку прикручена. Но пустая, в ней тоже тряпки и почти истлевшие. Узкая… кровать?

Нет, скорее уж лавка.

И девушка… женщина на этой лавке лежит. Вытянулась. Руки на животе сцепила. Бледна-бледна. На голове её венец роскошный драгоценный, да и платье тоже золотом отливает. Только кажется, что чужое оно.

— Извините, — я попятилась, но наткнулась на стол. Развернуться в избушке было негде. — Я… случайно.

А еще эта девушка донельзя походила на ту, которую я видела во сне. Ту, с которой род начался.

Афанасьев.

Лежащая не шелохнулась.

Так… больше ничего в доме нет. А вот золотая змейка на щиколотке ожила, сжимает ногу, что-то явно хочет. Что?

Подойти ближе?

Подошла.

Наклонилась. А так она моложе кажется. Девочка совсем. Но красивая. Куда красивей меня. Только, если она тут, красота эта счастья не принесла.

— Я… Яна. Или Любомирой еще называть можешь. Я не знаю твоего имени, — я осторожно коснулась шеи, чтобы выдохнуть с облегчением.

Не покойница.

У покойников не бывает такой теплой кожи. А мое прикосновение разбудило незнакомку. Дрогнули и поднялись веки. Губы бледные разомкнулись, и женщина сделала вдох.

— Кто…

— Яна. Или Любомира… твоя… не знаю, кем я тебе прихожусь, — я наклонилась, позволяя разглядеть себя. Если она, конечно, что-то да видела. — А ты кто?

— Лю… Любава я, — сказала она. — Любая… была… тяжело. Отпусти.

— Как?

— Тяжело, — она закрыла глаза и из них крупными каплями покатились слезы, отчего-то золотые. — Давит на грудь… давит, давит… подняться… помоги.

Я подхватила её под плечи.

И с трудом оторвала от лавки. Да сколько ж она весит-то? Главное, что с виду худая, если не кожа да кости, то почти. Поднять же…

— Золото… золото тянет, проклятое… — она захныкала совсем уж по-детски, а змея на щиколотке зашипела. И в шипении этом мне послышалось злость.

Да что тут…

Но кое-как я девицу от лавки оторвала и развернула к стене. Умаялась так, будто еще одно ведро от сердца мира тащила.

— Пить…

Я огляделась.

А вода была, в ведерке, что притаилось в углу. И вновь же, зачерпнуть его ковшиком — резная уточка, позолотой украшенная — получилось не с первого разу. А донесла я эту воду вообще чудом, не иначе.

Но донесла.

И помогла напиться.

— Спасибо, — теперь девица задышала спокойнее и заговорила. — Времени… мало… воды… не осталось?

— На донышке.

— Исходит… сядь. Слушай. Давно… виновата я. Перед ним. Перед родом. Перед людьми… завязала — самой не развязать… слушай. Не перебивай. Потом спросишь. Времени…

Вода и вправду — кровь земли. Особенна та, что от сердца идет.

Рождается там, во глубинах, греется огнем нутряным. Не знаю, как оно с научной точки зрения, но здесь все было вполне себе логичным. Рождается та вода да и идет вверх. Поит, что землю, что тех, кто по земле этой ходит.

Есть вода — есть жизнь.

Только не всякая она, наверху, одинакова. Иные ключи хранят частицу того, сотворенного силой земной, тепла. И саму силу.

Ключи живые.

Или мертвые.

Сила-то всякою бывает. Этой вот в ведре по капле набирается, протекает то ли с потолка, то ли со стены. Главное, что за год — с ковшик набежит, чего хватит, чтобы жизнь продлить. Или смерть, ибо не уверена Любава, что жива еще.

Она говорила, сперва медленно, чуть запинаясь, но кровь земли и её кровь разбудила. И щеки Любавы порозовели, и дышать она стала ровнее.

Да только не о том сказ. Об ином. О любви, которая разум дурманит. И обиде. И дури, мести. Обо всем и сразу.

На самом деле я уже знала эту историю. Простая, на самом деле. Из тех, что век от века приключаются. И будут еще приключаться.

Он и она.

Мужчина и женщина. Встреча. Любовь, которая вспыхивает с первого раза. Она яркая. Такая, что кажется, будто в мире нет ничего, что сравнилось бы с этой любовью. Да и нужен ли мир без нее-то?

И в какой-то миг этот самый мир исчезает. Вместе с условностями и данными обещаниями.

С обязательствами.

Договорами.

Есть лишь его глаза. Есть лишь её улыбка. И длиться бы сказке вечность. Но беда сказок в том, что рано или поздно, но они заканчиваются.

Он был князем.

Владетельным.

Сумевшим не только власть взять, но и удержать её. Он говорил с людьми. И люди его слушали. Верили. Пошли за ним. А он влюбился. В ведьму.

Пусть даже сильную.

Пусть из тех, что жили на земле от начала времен, землю эту храня. И род её уходил вглубь веков, как корни дуба в землю. но… ведьма же.

Понимать надо.

И пока она стояла за его спиной, ведьму терпели. Опасались, не без того, ибо это разумно. Ведьм стоит опасаться.

Прислушивались.

Кланялись.

Именовали княгинюшкой. И даже служители нового бога, храм которого встал в центре города, относились с уважением. И она верила, что все-то по-настоящему.

Как иначе?

Она ведь не так просто вошла в его дом. Позвал. Назвал своею перед людьми и богами. И сам ходил к заповедной поляне, принес в дар белого жеребца, а еще пояс с золотыми бляхами. Разве этого мало?

Мало.

Любава ведь не сразу поняла. Она чувствовала себя хозяйкой на своей земле. И потому старалась. Кто, как не она, вывела родники, сплела косы рек, чтобы стали они одной, полноводною? Кто, как не она, уговорила землю расступиться, дабы было место для озера. Кто, как не она, сделала это озеро живым, привела в него рыбу. А окрестные леса наполнила дичью.

Поклонилась Хозяевам лесным, дабы не серчали, что люди забирают лес.

И прошлась по полям, первое зерно роняя, дабы родили они богато. Её заботами, её силами город встал, да такой, что иным на зависть. Её словами обходили этот город и горести, и болезни.

А вот с завистью не справилась.

И со страхом.

С предательством вот тоже. Не ждала…

Я ведь тоже не ждала. Хотя, наверное, должна бы. Если сейчас вот посмотреть, обернуться, все же очевидно. Понятно. Что плевать было Гришке на меня. Что… удобно ему. Нужна была. А как перестала, то и… и она вот тоже.

Только меня всего-навсего бросили. А вот её…

Бледное лицо. Запавшие глаза. И тени под ними черным-черны. В глазах — застарелая боль, обида и мука, потому что…

Как там сказала прародительница?

Иные ошибки…

— Сперва в городе появился новый жрец, из того храма, который поставили для нового бога. Не первый храм, не первый жрец, а потому я не сильно на него смотрела… жрецы что? Живут… богов много, жрецов тоже. Он вот ко мне приходил, заговаривал о том, чтобы веру сменила, от силы отреклась, — она сидела,