Юрий Сазонов - Тамплиеры. Рыцарь Феникса Страница 39

Как-то утром Селим вывел из стойла понурого мула, на котором хозяин обычно ездил на рынок. Еще только светало. Воробьи сонно чирикали в розовых кустах, лишившихся последней листвы. Солнце золотило крыши, но от земли тянуло промозглым холодом. Томас, поеживаясь, вышел во двор. Он помог сарацину погрузить на мула большой тюк, в котором лежали обернутые мешковиной модфы, а также бондоки и порох в кожаных мешочках. Когда Селим уже тронул пятками мула, чтобы выехать за ворота, Томас замычал и замахал руками. Молодой мастер недоуменно оглянулся на раба. Томас ткнул пальцем себе в грудь и показал знаками, что хочет отправиться с Селимом. Сарацинский искусник нахмурился. Он уже начал выделять смышленого раба, живо интересовавшегося всеми подробностями изготовления модф, и все же явно не собирался приглашать его с собой. Однако юноша смотрел так жалобно, и глаза его горели таким чистым любопытством, что Селим милостиво кивнул головой. В конце концов, немой не выдаст секрета.

Вот так и получилось, что спустя какое-то время Селим на муле верхом и шлепавший рядом Томас миновали южные ворота и направились к Монте Пеллигрино. Дорога тянулась вдоль крутого, поросшего кустарником склона, в котором чернели круглые устья пещер. По преданию, когда-то здесь жила святая отшельница Розалия — высокородная дева, решившая удалиться в пустыню и посвятить жизнь свою благочестивым помыслам и молитвам. В одной из пещер, возможно, покоились ее кости.

Томас согрелся на ходу, но начал заметно прихрамывать — камни изранили босые ступни. Теперь он тратил все силы на то, чтобы не отстать от едущего впереди Селима. Тот покачивался на спине мула, обратив глаза к небу и чуть слышно напевая. По мере того, как солнечный свет скатывался с отрогов горы, заполняя каждую трещинку и щель, природа вокруг пробуждалась. В кустарнике засвистели птицы. Мимо прожужжал поздний осенний шмель. Должно быть, ясный денек пробудил насекомое, заставив вспомнить о лете. Внизу лежали серые и желтые городские кварталы, и пронзительно голубело море. Гавань расцветили белые прямоугольники парусов. Томас всей грудью вдохнул чистый горный воздух с привкусом лаванды, дрока и дикого винограда. Как хорош,

должно быть, был божий мир до явления в нем человека, неожиданно подумал юноша. Как ясен, и незамутнен, и спокоен… зачем же мы принесли в этот храм глад и мор, войну и смерть? И зачем Господу было создавать подобные грешные суще-

ства?

Очарование солнечного дня рассеялось, как сон. Томас настороженно оглянулся вокруг и привычно дотронулся до Феникса. Фигурка привычно обожгла пальцы — даже привыкнув к новому хозяину, она не упускала случая проявить характер. Юноша отдернул руку. Тут как раз и Селим свернул на небольшую поляну.

В дальнем конце поляны торчало пугало. Пугало здорово смахивало на тренировочного «сарацина» из Тампля, только сделано оно было не из дерева, а из набитых соломой мешков. Такие применялись при стрельбе из лука. Иногда на мешках малевали круглую мишень, а на этих чья-то искусная рука углем изобразила человеческий лик, подозрительно похожий на пухлую физиономию абу Тарика. Томас ухмыльнулся. Кажется, его догадка была верна. В мешковине тут и там виднелись прорехи, из которых сыпалась прелая солома.

Селим, между тем, вытащил из тюка одну из модф и размотал мешковину. Засыпал в ствол порох, затем с помощью специального прута забил туда железный орешек-бондок. Томасу он вручил огниво и велел развести костер. Когда пламя разгорелось, араб раскалил прут на огне, сунул деревянный приклад модфы под мышку, тщательно прицелился и ткнул прутом в небольшое отверстие, просверленное сбоку в стволе. Раздалось шипение, а затем грохот. Резко запахло серным дымом. Селима мотнуло назад, а в верхнем мешке, изображавшем башку пугала, появилась еще одна дыра — аккурат там, где был нос нарисованного алхимика. Селим опустил модфу и засмеялся. Через мгновение к его смеху присоединился и хриплый смех Томаса.

***

Не то чтобы они стали друзьями с того дня. И все же Томас и Селим владели теперь общим секретом, а это сближало. Молодой араб брал раба-христианина в помощники охотней, чем других, подробней объяснял ему тайны огня и металлов, а иногда даже показывал свои чертежи. Селим повсюду с собой таскал вощеные таблички, на которых острой палочкой набрасывал детали невиданных механизмов: с крыльями, с колесами и с какими-то странными штуками, для которых у Томаса не было называния. Юноша понимал не все, однако внимательно присматривался к рисункам. По его соображениям, талантливому оружейнику нечего было делать на службе у жирного абу Тарика. Куда уместней араб смотрелся бы в боевом лагере Брюса. Предводителю шотландского восстания вечно не хватало оружия — и хоть модфы, по разумению Томаса, во многом уступали скорострельным лукам и арбалетам, зато навели бы ужас на наглых англичан. Те наверняка никогда не видели такого чуда и бежали бы в страхе от одного грохота. Все это побуждало Томаса действовать решительней и как можно скорей привести в исполнение свой план. Ему помогла случайность.

Днем Селим долго наблюдал за суетившимися у очага женщинами. Нетрудно было заметить, что взгляд его прикован к одной, легкой и стройной, с плавными и грациозными движениями. А когда стемнело, и в небо выплыл острый серебряный серпик луны, молодой араб смотрел на луну и сильно вздыхал. Этим вечером он задержался в мастерской, однако делал не кольца для модф. Томас раздувал меха, а Селим стучал молоточком по металлическому пруту. Для начала он сплюснул прут, получив несколько плоских кругляшей. Потом, зажав в тиски, сделал надрезы, раскалил заготовку на огне и свернул, и грубое железо вдруг превратилось в нежный цветок розы. Селим бросил его в корыто с водой, а, когда цветок охладился, положил на ладонь и смотрел на поделку так же тоскливо, как до этого смотрел на женщину и на плывущую в небе луну. Затем зашвырнул в угол, еще раз вздохнул и пошел спать. Томас выждал некоторое время, после чего подобрал цветок и отправился на еженощное свидание с пылкой Гайдой.

Когда Томас вручил цветок девушке, та пришла в такой восторг, что юный пройдоха даже ощутил некоторую жалость. Жестами он объяснил: роза предназначается не ей, а супруге хозяина. Подвижное лицо хорошенькой служанки разочарованно вытянулось, но уже в следующий миг разочарование сменилось возмущением. Гайда вскочила, яростно плеснула косами и уже намеревалась покинуть неверного ухажера, однако Томас крепко схватил ее за руку. Служанка открыла рот для крика. Юноша зажал ей рот ладонью и мысленно проклял свою немоту. О, если бы он только мог говорить! В конце концов, Томас был сыном своего отца, а тот легко опутывал речами даже самых неприступных красавиц. Даже дочь французского сеньора — что уж говорить о какой-то язычнице-рабыне! Но говорить Томас не мог, и потому только тихо замычал от боли, когда в ладонь ему впились острые зубки. Слегка тряхнув девицу, молодой шотландец опустил руку и начал новую пантомиму.

Сперва он прикрыл пальцем правую бровь и изобразил на лице точки от пороховых ожогов. Гайда смотрела, широко распахнув глаза. Отчаявшись, Томас вывел губами имя: «Селим». Ему потребовалось повторить это трижды, прежде чем в тусклом лунном свете Гайда сумела верно прочесть его знаки. Тут глаза ее распахнулись еще шире, а губы удивленно приоткрылись — девушка явно не ожидала, что Селим станет посылать ей розы, да еще выберет для такого поручения Томаса. Юноша устало вздохнул, покачал головой и указал на окна харамлика — и тут, наконец, лицо девушки озарилось пониманием.

— Хабиба? — прошептала она. — Селим шлет эту розу моей госпоже?

Томас радостно закивал. Гайда захлопала длинными ресницами, а затем вдруг прыснула в рукав. Молодой шотландец взял ее за подбородок и развернул к свету. Белые зубы Гайды сверкали, на губах плясала озорная улыбка, а темные глаза радостно блестели.

— Наконец-то Аллах осенил его своей мудростью! — шепнула она. — Госпожа думала, что он никогда не решится… Ох, я побегу, я поскорей побегу и расскажу ей!

В спешке Гайда едва не забыла злополучную розу.

Днем в руку Томаса перекочевало тонкое золотое колечко, а чуть позже колечко оказалось у Селима. Тот был куда понятливей Гайды. Вдобавок, у него имелась вощеная дощечка и острая палочка. Томас так и не выучил арабскую вязь, но, взяв палочку непослушными пальцами правой руки, написал латинским шрифтом имя «Хабиба». Затем быстро стер написанное и резкими штрихами изобразил дом, ночное звездное небо над ним и луну, касающуюся верхушки самой высокой пальмы. На крыше дома он нарисовал две фигуры, мужскую и женскую. Женщина в его исполнении смахивала на песочные часы, а мужчина — на понурого верблюда, но любящее сердце подсказало Селиму верный смысл каракулей. Схватив дощечку и оглянувшись — в мастерской не было никого, кроме них, потому что рабы ужинали во дворе — Селим прижал рисунок к губам. А затем, сложив ладони перед лбом, модой араб серьезно поклонился Томасу. Юноше вновь на мгновение стало стыдно, но холодный рассудок быстро заглушил вспы шку стыда. Он делает это не для себя. Для своего короля, для ордена, а, в конечном счете, и для Селима с Хабибой. Соединить двух влюбленных — разве не об этом так часто и так красиво поют трубадуры? А если влюбленным и придется бежать из-под родного крова, прихватив с собой Томаса — разве не ждет их впоследствии лучшая судьба?