Олег Измеров - Задание Империи Страница 4

«Какая примерно была пятилетка? Третья… Ну да, планов громадье соответствует. Однако же народ, насколько можно заметить, накормлен и не бедствует.»

— А все почему? Все благодаря новой экономической политике…

«Хм, нэпу? И у белых нэп? Хотя кто сказал, что у белых будет такой же нэп, как и у красных? Это же просто словосокращение»

— …И не только экономической. На западе все это называют фачизм.

«А это еще куда? Фачизм, фачизм… Может, мачизм, от слова „мачо“? Нет, это каким боком-то? Или от чьего-то имени. Фачизм. А, черт!!! Только не это!!!»

Виктор вдруг вспомнил, что словом «фачизм» в двадцатые в Советской России называли не что иное, как фашизм. Он уже тогда в Италии был. То есть, он, Виктор, попал в фашистскую Россию. И от одного сочетания этих двух терминов становилось не по себе. Это даже не прошлая командировка в рейх, тут группы прикрытия и ожидающей у берега подлодки никто не обещал.

— Я заметил, вас несколько смутило слово «фачизм», — сказал Ступин.

«Трандец. Надо как-то выкручиваться.»

— У меня есть такой недостаток — я человек старого образца, а если помните, то при императоре Николае слова со всякими «измами» обычно со всякой крамолой ассоциировались. Умом, конечно, понятно, а так как-то привычно, чтобы со словом «Россия» рядом родное, русское слово стояло.

— Совершенно правы. Соборность! Есть исконно русское слово — соборность. Фачизм — это от слова «фашина», связка, то, что связывает людей в одно целое, собирает. Фачизм это и есть соборность.

«Ну вот, еще одно хорошее слово опошлили»

— Соборность — да, вот это родное, это понятно…

Обычно в случае таких потрясений пишут, что яркий солнечный день как бы померк для героя и прочее. Тем не менее Виктор, после осознания того печального факта, что «Россия, которая мы потеряли», оказалась даже очень иной, чем та, о которой мечтали в начале 90-х, особенных изменений в природе не отметил. Солнце все также светило, иногда чуть закрываясь рваными облачками, словно красавица рукавом, все так же дул навстречу теплый ветерок. По обочинам шоссе цвел сиреневый люпин, розовый иван-чай и желтые лютики и качала свои метелками кашка. Прозрачные кудри берез, с которыми баловался июньский ветер и синеватые полосы леса, окаймлявшие дальние холмы, создавали картину благолепия и первозданной чистоты мира.

«Только не надо паниковать», подумал Виктор, «надо еще разобраться, что тут к чему. В политике вещи редко своими именами называют. Вон, прибалты говорили, что демократию строят, а народ в Таллине отметелили. Не то они называют демократией, что мы думаем. Может и тут фашизмом назвали не совсем то, что я подумал, не германский нацизм. Вон, например, в Испании каудильо евреев так не уничтожал, как Гитлер. А где-то фашисты православных уничтожали, хоть этот факт сам по себе мало утешает…»

Автомобиль аккуратно переехал деревянный мостик через небольшую речку — новый, аккуратный, он просто казался декорацией из какого-то исторического фильма. Штабс-капитан похлопал шофера по плечу, чтобы тот притормозил.

— Думаю, самая пора отлить. Пока шоссе пустынно.

Виктор присоединился, воспользовавшись случаем. Мало ли, сколько еще ехать. Шоссе действительно было пустынно, так что не пришлось даже спускаться с насыпи.

«А еще Германия тут стратегический инвестор», — продолжал рассуждать Виктор, когда они вернулись в машину и продолжили путешествие. «Может, это специально так, как некоторые страны третьего мира делали? Объявляли, что идут по социалистическому пути, чтобы помощь у СССР попросить. А как помощь кончилась, сразу о социализме говорить перестали. Вон, вроде даже одно время Индия называлась Социалистическая Светская Республика Индия, а на самом деле как была, так и есть. Может и здесь — политический маневр такой? Да, главное — пока не паниковать.»

— Вы не замечали, Виктор Сергеевич, — снова заговорил Ступин, — в такие дни в нашей скромной провинции царит какая-то особая аура? Светлая, умиротворяющая душу и проясняющая мозг? Никогда такого ощущения не было?

— Отчего же, — обрадовался повороту темы Виктор, — даже довольно часто было. Не зря же эти места поэты воспевали. Например, сочинения господина Тютчева…

— Тютчев! — с нажимом повторил Ступин, — вот кто, пожалуй, приблизился больше всех к разгадке этой тайны. Не просто поэт, а философ, политик, человек, соединивший тонкость чувств и глубокую аналитическую логику. Не понимаете, к чему я клоню?

— Нет, — ответил Виктор, на всякий случай готовясь к какому-то подвоху или провокации.

— Возьмем хотя бы одну строку — «И ропщет мыслящий тростник». Загадка, шифр, а ответ — гениальная догадка о связи человека с высшим знанием, которым проникнута природа, растения. И таких намеков, шифров у него по многим стихам. Легенды об Ойкумене, о Шамбале… Убежден, что нашу Шамбалу надо искать здесь, на Брянщине. А легенды о богатырях? Как на них смотреть? Как на вымысел, преувеличение, или на дошедшие нас языческие предания о расе сверхлюдей?

«Прямо код Да Винчи, однако. Штабс-капитан, оказывается, с фантазиями. Ну, хорошо хоть, что он тратит время на расшифровку Тютчева, а не на то, чтобы раскопать в каждом собеседнике врага империи… будем надеяться, что так.»

— Да это просто открытие! А мне знаете, что сейчас вспомнилось из Тютчева:

«Удрученный ношей крестной,

Всю тебя, земля родная,

В рабском виде царь небесный

Исходил, благословляя.»

«Интересно, что он в этом откопает?»

— Тоже одно из моих любимых. Характерно, что вы процитировали именно третью строфу. У нас ведь несколько поколений выдергивали первую — «Эти бедные селенья, эта скудная природа…» Дескать, какие мы низшая, забитая раса без западных революционных идей…

«Осторожно, осторожно, скользкую тему начинает…»

— …А вы сразу вспомнили о боге. Как точно этим обозначен водораздел между истинным критическим мыслящим патриотом и бунтарем-нигилистом!

«Не плоть, а дух растлился в наши дни,

И человек отчаянно тоскует.

Он к свету рвется из ночной тени

И, свет обретши, ропщет и бунтует.»

Четыре строки — и вся суть бунтов, волнений пятого года, революции семнадцатого…

«А, в семнадцатом все-таки была. Терпение, терпение. Может, еще чего расскажет.»

— Кстати, а какого вы вероисповедания? По крайней мере к ортодоксальным иудеям вас отнести нельзя.

«Черт, даже отправление естественных надобностей использует для получения информации. Пугаться этого не надо. У него профессия требует людей изучать.»

— А сейчас карается, если человек вообще вне вероисповедания?

— Нет, конечно. Я так понимаю, для вас это достаточно личный вопрос, и оно, собственно, так и есть, если, конечно, вы не в масонской ложе.

— Шутите. Я просто вне лона церкви, а вот что касается символов веры, есть такая песня, она очень хорошо их передает.

— Песня? Я заинтригован. Это религиозный гимн или молитва?

— Это романс.

— Романс?

— Да, но можно считать и молитвой. Давайте, я лучше напою. Правда, прошу извинить, пою я, наверное, ужасно.

— Да ничего, у меня тоже голоса нет. Слух, правда, есть, на гитаре умею… В общем, очень интересно, особенно если романс.

Виктор прокашлялся и начал «Русское поле» — он помнил, что в «Новых приключениях неуловимых» ее пел в биллиардной белый офицер. Ступин внимательно слушал, а после второго куплета начал подпевать — «Не сравнятся с тобой ни леса, ни моря…». Голос у него, кстати, был бы для попсовой эстрады вполне достаточный.

— Недурно… черт возьми, очень даже недурно! Чье сочинение, почему я этого раньше не слышал?

— Музыка Яна Френкеля, а слова Инны Гофф.

— А-а… Я всегда говорил — надо смотреть не на фамилию… Ничего, можно подкинуть нашим местным певцам, как старинный романс неизвестного автора.

— Спасибо.

— Пустяки… Ну вот, а вы смущались — по символу веры вы настоящий фачист.

4. Фрилансер

Виктора, конечно, внутренне покоробило от того, что штабс-капитан обозвал его фашистом. Но он тут же сообразил, что Ступин вряд ли имел в виду то, что он, Виктор, готов сжигать деревни вместе с жителями или хотя бы фанатично предан фюреру. Скорее всего, дело было во фразе «Здравствуй, русское поле, я твой тонкий колосок» которую, при определенной натяжке, можно истолковать и как призыв ставить интересы империи выше своих личных прав и интересов. Каждый понимает в меру своей испорченности. И, в конце концов, Виктору надо здесь притворяться своим для элементарного выживания. «Будем считать, что я удачно напялил на себя чужую шкуру» — заключил для себя он, не желая соглашаться с наличием каких-либо внутренних связей между собой, человеком гражданского общества третьего тысячелетия и здешним режимом.