Ольга Чигиринская - Ваше благородие Страница 4

«Достукался» — мартини сразу показался Артему безвкусным.

Альпинисты редко бывают знаменитыми. Тот случай, который характеризуется словами «широкая известность в узком кругу». Но маленький Крым был таким благополучным, что создатели новостей и акулы пера вцеплялись в любое мало-мальски стоящее событие. Все четыре гималайских восхождения имели очень хорошую прессу… Как правило, большая статья с огромным заголовком вымывалась из памяти читателя на следующий же день — слава Богу, газеты выходили шесть раз в неделю, и в каждом номере было по нескольку больших статей с шикарными заголовками. Артема крайне редко узнавали незнакомые люди. Наверное, старичок специально интересовался альпинизмом…

— Я думал, — Филиппов Антон Федорович отмахнулся от бармена, — думал, что К-2 станет… думал, что вы окажетесь выше мелочной спортивной ревности…

Не он один так думал.

Боже, каким он возвращался с К-2! Какими они все возвращались, какая победа пела у каждого в груди! Исхудавшие, почерневшие от солнца, выработанные до сухого — первопроходцы «Волшебной Линии»! Он двадцать лет шел по этой «Волшебной линии» к этой вершине, пусть не судилось получить К-2 первым, но вот этот маршрут он взял, они все его взяли! Сели в Аэро-Симфи, журналисты налетели со всех сторон: капитан, что вы думаете об Идее Общей Судьбы? Можно ли назвать восхождение на К-2 первым советским восхождением в Гималаях?

Ну, он им и сказал…

Словно читая его мысли, старикан закудахтал:

— И вам не стыдно, молодой человек, в открытую признаваться в таких вещах?

— Через пару дней у вас будет полная возможность сдать меня в КГБ.

— При чем тут КГБ? — разозлился старичок, — При чем тут, скажите на милость, КГБ, если это… просто безнравственно! Как вы трактуете стремление нашего народа слиться с советским народом? Как массовое помешательство обожравшихся буржуа! Вы что, всех нас за дураков держите?

— Отчего же за дураков? — пожал плечами Верещагин, — за обожравшихся буржуа.

— Опомнитесь! — старичок воздел желтый палец. — Или оставайтесь здесь, в гнездилище Ислама! Не ступайте ногой на священную советскую землю!

— Двадцать лет назад вы называли священную советскую землю Большевизией. А советский народ — краснопузыми, — огрызнулся альпинист.

Старичок погрозил пальцем люстре.

— Я раскаиваюсь в этом! — возвестил он бару. — Я признал свои ошибки и возвращаюсь на Родину с очищенной душой! А вы замутнили свое сознание жидовскими и американскими бреднями! Такие, как вы, семьдесят лет вели нас по пути разврата! Такие, как вы, увели Крым из-под десницы Барона! Такие, как вы, превратили русскую армию в гоп-компанию американо-израильского образца! Но там! — старичок ткнул пальцем в плафон на стене бара, — Там сохранили в неприкосновенности русский Дух!

— Excuse me, sir… — тихонько вмешался бармен, — If this man is disturbing you…

— No problem, — остановил его Верещагин.

Бармен пожал плечами и перешел к другому краю стойки.

Верещагин осушил еще один «дринк» и нашел в себе силы спокойно ответить:

— Где-нибудь через год, когда мы будем оба добывать медь в Джезказгане, мы вернемся к этому разговору…

— Не беспокойтесь! — желтый палец уперся Верещагину в грудь, -В Джезказган пошлют таких, как вы, последышей Солженицына-Солженицера! А в таких, как мы, Советская Россия заинтересована.

— Ваши бы слова да Богу в уши, — хмыкнул Артем.

К ним приблизилось диковинное существо — о четырех ногах, о четырех руках и одном «стетсоне». «Стетсон» болтался на девице, а девица — на Шамиле. Шамиль то ли уже успел хлопнуть, то ли прикидывался. Как признавал он сам, водка была ему нужна только для запаха, а дури и своей у него имелось в избытке.

Девицу он наверняка уже успел где-нибудь оприходовать, и теперь, до конца полета, они составляли единое целое.

— Атац! — проникновенно обратился к деду Шамиль, — Лив мой курбаши, плиз. Яки?

Старикан соскочил с табуретки, словно там была бочка пороха, а он с опозданием разглядел тлеющий бикфордов шнур.

— Катя! — прокудахтал он, -Что ты делаешь в обществе этого типа?

— Яки, ага! — рассмеялась девица, — Это Шамиль, славный парень, он альпинист, Ага! Он ходил на… Куда ты ходил, Шамиль?

— Я ходил на Чого-Ри, о несравненная! — запел Шамиль. — Я попрал своими вибрамами склоны Аннапурны, о прекраснобедрая! Я касался снега на вершине Канченджанги, о дивногрудая! (проще говоря, ты вполз туда на карачках, подумал Верещагин) Я возносился, недостойный, на Пти Дрю, о роскошноплечая… — руки Шамиля успевали за его языком, что красавице необычайно нравилось. — Я видел вершину Мак-Кинли вот так, как вижу сейчас твоего ага, о великолепношеяя! Но нигде и никогда я не видел девушки прекраснее тебя!

— Что ты ему позволяешь, Катрин! -позеленел дед.

—М-м? — переспросила девушка. — А что я ему позволяю? Что я ему позволяю, дед? Мне двадцать один год, он мне нравится, я ему — тоже, все яки!

Шамиль зарылся носом в бутон ее русых волос, схваченных на затылке шелковым платком.

Верещагин налил девушке мартини и толкнул стакан к ней по стойке.

— Ты тоже альпинист? — спросила она.

Он кивнул.

— Пошли в отель, трахаться, — без обиняков предложила она.

Соблазн был велик. Первоклассная девица, девица что надо. Сравнить ее и Тэмми — это все равно что сравнить фламинго и зяблика.

Что поделаешь, если ему нравились именно зяблики.

— Катрин, — просипел дед.

— Не доставай меня сегодня, ага, яки? — пропела Катрин. — Шамиля завтра убьют, а я пойду замуж за начальника об-ко-ма… Я правильно говорю, Верещагин? Когда же и веселиться, как не сейчас?

— Не опоздай на самолет, Шэм, — напомнил Верещагин.

— А когда я опаздывал? — невинно спросил Шамиль. — Экскьюз мя, грешного, ага! — обратился он к старику. — Но мы валим в отель.

Они растворились в полумраке.

— Вот, — в глазах старика стояли слезы, — Вот, к чему вы нас привели.

— Выпейте, господин Филиппов Антон Федорович, — посоветовал Верещагин. — Выпейте, мартини еще много. Вам хватит…

Господину Филиппову Антону Федоровичу хватило. Его бесчувственное тело похрапывало и тяжело всхлипывало в мягком кресле самолета, через одно сиденье от Верещагина. Старика сложили в кресло Шамиля, а сам Шамиль перебрался к стариковой внучке, они задернули занавеску и какое-то время возились, на что сонные пассажиры не обратили ни малейшего внимания.

Они летели над матово блестящим Черным морем, над черным, как деготь, морем, над черным, как сон, морем, над морем, которое менялось местами с небом, над морем, которое уже готово было подставить спину килям советских кораблей.

А впереди рисовался отрезанный ломоть Крыма, подрумяненный справа рождающимся из пены солнцем.

Громада Аэро-Симфи жила неторопливой утренней жизнью. Это днем здесь возникнет суета, толкучка и столпотворение. Впрочем, по сравнению с тем, что творилось здесь в прошлом году, это будет тишина и покой.

Совершая привычные действия — паспортный контроль, получение багажа, плата за стоянку, заправка — Верещагин почувствовал, что отогревается. Не телом — телом он отогрелся еще в Дели, они вылетали душным жарким вечером, и кондиционеры в самолете были сущим спасением — но нутром от оттаял только сейчас, только тогда, когда ступил из трубы терминала на бетонный пол Аэро-Симфи, услышал русскую речь, достал из кармана и бросил в ненасытный счетчик монетку в пятьдесят рублей, которая так и валялась в этом кармане все три недели с момента вылета из того же Аэро-Симфи.

Предстояла еще до ужаса занудная процедура сдачи документов в финансовый отдел Главштаба, отчет за каждый потраченный в Непале доллар, но — странное дело — ни малейшего раздражения по этому поводу Верещагин не испытывал. То ли апрельское солнышко пригревало так славно, то ли подействовало мартини, то ли девушки в этом году носили особенно короткие юбки — но настоение у Артема было превосходным, и никакой отчет в Главштабе не мог его испортить.

Шэм, как истый джентльмен, помог черноусому шоферу погрузить поддавшего Антона Федоровича Филиппова в золотистый «крайслер» и поцеловал на прощание Катю в щечку. Подходя к верещагинскому джипу-"хайлендеру", он снова находился в режиме свободного поиска и скалил свои фарфоровые зубы.

— Калон корице, кэп. Вэри гарна ханам, — нахально провозгласил он, и Артем ничего не мог возразить.

Симферополь, как всегда, был шумен, чист и деловит. Находясь в самом сердце Крыма, этот вавилончик объединял в себе ялтинскую праздничность и космополитизм, стеклянно-бетонное джанкойское стремление вверх, евпаторийскую легкость на подъем и керченскую напористость, севастопольский романтизм, бахчисарайское сибаритство и прочее, и прочее… Верещагин прожил в этом городе семь лет, и это были далеко не худшие годы его жизни.