София Мак-Дугалл - Граждане Рима Страница 4

— Какой хорошенький. Тонкая кость, — сказала стоявшая рядом с Уной женщина.

Уна критически оглядела Марка. Глаза под тяжелыми веками были какого-то неопределенно бледного цвета, какого — трудно было сказать, судя по экранному изображению. Волосы его, несколько лет назад бывшие по-детски яркими, белокурыми, потемнели, приобретя оттенок древесины. Уна подумала, что у него усталый и слегка скучающий вид.

— Да, — откликнулась она, решив, что в общем-то это правда — хотя у Марка все еще был затуманенный неопытный взгляд подростка, как будто его лицо на самом деле находилось под водой и было видно лишь отчасти. Ей казалось, что она наблюдает за всем происходящим холодно, словно ей не пятнадцать, а тридцатью годами больше.

Поскольку она более или менее знала, о чем думает женщина, то добавила:

— Надеюсь, это наследник. Император должен быть красивым мужчиной.

— Не следовало бы мне так думать, — с ухмылкой ответила женщина, — верно? Он в самый раз для тебя. А я ему разве что в бабушки гожусь.

Уна состроила в ответ притворно сладенькую улыбочку и поняла, что сработала плохо и теперь кажется женщине странной. Она поспешила уйти, прежде чем женщина стала интересоваться, что она делает одна и почему сжимает в руках магазинный пакет, если сегодня все закрыто, или — по ее мятому платью и нерасчесанным волосам — догадалась, что она провела эту ночь под открытым небом. Поэтому она не увидела ни маленькой потасовки возле погребальной колесницы, ни слез Марка.

Позже, торопливо шагая к Лондонскому мосту, она задумалась над тем, почему остановилась. Конечно, надо было стараться быть как можно более неприметной, но она могла спокойно пересечь площадь — невелик риск. Почему она этого не сделала? Она стиснула зубы от внезапного приступа неприязни к себе. Ей-то в последнюю очередь следовало бы поддаваться очарованию Новиев.

Прохожих на мосту практически не было. Выстроившиеся цепочкой магазины были заперты, что было данью уважения и значило, что владельцы, скорее всего, отправились возложить цветы к подножию храма Дэа Рома. А какой прок, язвительно подумала Уна, в том, что делают все эти люди? Какая от этого радость Лео и его жене, которые мертвы? Она упивалась, насмехаясь над ними, пока шла по мосту; ей это было необходимо, потому что с каждым шагом голова у нее все сильнее кружилась от паники, и то, почти невозможное, что она собиралась сделать, душило ее. Она ненавидела людей на Юлиан-сквер, но теперь ей страстно хотелось столкнуться с толпой и смешаться с ней. Ей казалось, будто ее выставили на всеобщее обозрение, как того мальчика на экране.

Она разозлилась на себя. Никто в особенности не обращал на нее внимания, и были все основания надеяться, что никто за ней не следит: в ее спаленке в квартале лупанариев не оставалось никаких следов умысла. Она не взяла с собой ничего, даже пальто, даже пригоршни монет, скупо выданных ей пару дней назад. Предполагалось, что это все ее деньги.

А о том, насколько сложно то, что она задумала, и об ужасающих последствиях вероятного провала — об этом и думать не надо. Ничто не могло изменить ее намерений.

Она не оглядывалась, пока не пересекла мост. Затем один раз обернулась — и увидела стальные кресты, выстроившиеся вдоль берега Темзы. Но распятых, вопреки ее ожиданиям, на них не было, что тоже являлось знаком уважения. Черные отражения крестов дрожали в воде под дождем.

Она вообразила белизну. Сначала белизна появилась в ее мозгу, как одинокое яркое пятнышко, и, растекаясь, обесцветило ее всю. И продолжала растекаться, пока не обесцветила все вокруг.

Теперь Уна шла вдоль железнодорожных путей, ведущих через Лондон на юг, в Дубрис. Она пересекла заброшенную парковку, с трудом пробралась сквозь дырявую металлическую изгородь и оказалась в зарослях крапивы и почерневшего златоцвета на пустой площадке под железнодорожным виадуком. Но она не остановилась и, пригнувшись, стала красться дальше под поникшими стеблями златоцвета, целеустремленно прокладывая себе путь к тому месту, где корни растений почти развалили кирпичную кладку. Она старательно изгоняла из своих мыслей иррациональную уверенность в том, что вещи, которую она ищет, на прежнем месте уже нет.

Но вещь была на месте. Уна медленно вытащила ее: это был пыльный пластиковый сверток, сложенный пополам и несколько раз перевязанный с параноидальной тщательностью. Уна внезапно осела на землю, едва касаясь свертка нежными, недоверчивыми пальцами. Она обессилела от облегчения и даже более чем облегчения — внезапного приступа счастья. Это было нелепо, поскольку она еще почти ничего не успела сделать, и все же дела шли лучше, чем она могла надеяться. Это был едва ли не последний из ее тайников. С тех пор как она стала искать способы разжиться собственными деньгами, она поняла, что гораздо меньше шансов потерять все, если она разделит свои сокровища между разбросанными по всему городу тайничками. Все утро Уна обходила эти места: ямки, которые она вырыла под скамьей возле статуи Адриана в Пауллин-парке и в заброшенном дворе реликтовой борцовской школы; за треснувшими черепицами обезлюдевших бань. Ее удивило, что ни одну из ее заначек никто не тронул. На самом деле они были спрятаны так тщательно и в местах, выбранных с такой маниакальной осторожностью, что единственным рискованным моментом было то, что кто-нибудь увидит, как она прячет деньги, но Уна была абсолютно уверена, что никто ничего не видел.

Небольшой, опрятный состав прогрохотал над головой. Уна слабо рассмеялась. Над ней пронеслись сейчас сотни людей, и никто не знал, что она здесь. Она ощутила, как смутный, хаотичный гул непознанных мыслей, чувств, воспоминаний стремительно уносится от нее. Уна откинулась на кирпичную стену и посмотрела на мокрые листья златоцвета. Она вспомнила, как до боли сладко благоухали багряные цветы в начале лета, когда она впервые спрятала здесь пачку сестерциев, как беспомощно коричневые и красные бабочки старались вырваться из сладостного плена. У нее мелькнула ленивая, досужая мысль, что она хотела бы поселиться здесь навсегда.

Уна очень устала. Оставалось еще много часов до ее свершения, и было бы безопаснее и даже мудрее проспать часть этого времени. Но она не уснула, и не только потому, что платье ее было все еще влажным и она озябла. Она выдержала ужасное головокружение, которое почувствовала на Лондонском мосту, но до конца оно так и не прошло.

Вконец закоченев, она встала, и ее посетила грустная мысль о том, что придется оставить это скрытое от чужих глаз место и что все разбросанные по Лондону тайники, чье драгоценное содержимое поддерживало ее не один год, скоро перестанут что-либо значить для нее. Он бросила пакет в мешок вместе с остальными. Уна не стала развязывать его, и без того зная, что внутри, и все еще боясь привлечь внимание воров на пути между этим местом и последней заначкой. Она направлялась туда, чтобы отказаться от своей привычки и ненадолго сложить все вместе. Она должна была быстро собраться, после того как найдет Сулиена, — если найдет, если будет «после».

Она снова пошла на восток к Темзе. Похороны закончились, и часть магазинов и закусочных уже светились огнями. Зайдя в одну из них, Уна заказала тушеную баранину в пластмассовой миске и заставила себя съесть ее. Волнение и решимость слишком сильно обуревали ее, чтобы чувствовать голод, но она понимала, что глупое тело начинает слабеть, а допустить это было нельзя.

Бледное лондонское небо понемногу темнело, пока Уна шла вдоль длинной излучины реки к докам. Она шла по бетонной дорожке у самого края воды, крепко сложив на груди руки, навстречу порывам сырого, грязного ветерка. Она увидела корморана, нырнувшего прямо из своего гнезда на швартовочном столбе в темно-зеленую воду. Тут Уна поймала себя на мысли о том, что все еще вспоминает дом в квартале лупанариев. Теперь-то ее уже хватились, но, скорей всего, думают, что с ней произошел несчастный случай — либо ее убили. Иногда такое бывало. Возможно, они уже прекратили поиски.

Она прошла мимо доков, битком набитых специями, чаем и маслом. Где-то наверху выла сирена: разгрузка судов еще не закончилась. Но солнце светило уже совсем слабо, и Уна больше не боялась, что ее заметят. Она протиснула свое худенькое тело между расшатавшимися блоками сетчатой изгороди и на минутку остановилась, глядя на реку. Это была обветшавшая пристань с разбросанными по ней искореженными клетями и пустыми бочонками. Рядом с ней припала к земле черная тень пакгауза. Уна прошла через двор и не без труда распахнула полусгнившую дверь бывшей надворной постройки. Внутри было полно разного хлама: груды старых канатов, длинные кольца пластиковых труб и обшивочный материал, пустые канистры из-под краски, и непонятно почему поверх всего этого мусора валялись погнутые двери. Уна стала пробираться вглубь, ощупью находя путь в тусклом отсвете корабельных фонарей на реке. В воздухе стоял сырой запах гнили, и внезапно она услышала сзади проворное цоканье коготков по невидимому бетонному полу. Это был ее последний и самый недавний тайник, самый удаленный от квартала лупанариев и устроенный с величайшим риском. Должно быть, она находилась от дома куда дальше, чем разрешалось. Когда она лгала в этот раз, ей казалось, что она идет по тонкому льду, и хотя, похоже, они поверили, ей все равно задали трепку. Однако, добравшись до пакгауза, она не испытала никакого удовольствия. Уна вытащила из дешевого черного рюкзака, незаметно болтавшегося у нее за плечами, кучу ненужных вещей и уставилась на нее невидящим взглядом. Интересно, сколько пройдет времени, прежде чем они обнаружат это, и что подумают, когда она не вернется.