ХВ Дело № 3 (СИ) - Борис Борисович Батыршин Страница 4

здесь, по-моему, до этой процедуры ещё не успели додуматься — ни, тем более, по прибытии в коммуну. Нас просто развели по спальням (мне и Марку досталась одна на двоих) где на табуретках была сложена аккуратными стопочками выстиранная и отглаженная одежда — спортивные шаровары, зимняя суконная юнгштурмовка и всё прочее, полагающееся коммунару имущество. Наше собственное, то, что мы оставили здесь, когда уезжали в ноябре в Москву, готовиться к заграничному вояжу — я определил это по собственноручно нашитым ярлычкам со своей фамилией, надписанной химическим карандашом.

Так что перепрятать «Браунинг» было несложно — только вот таскать его, и правда, приходилось всё время при себе, что создавало некоторые неудобства. Впрочем, это относилось только к тем нечастым моментам, когда мы покидали «изолятор» для прогулок на свежем воздухе — тут же, на территории, примыкающей к особому корпусу, под присмотром неразговорчивого товарища в штатском. Раз или два я выбирался на спортплощадку, размять затёкшие после долгого сидения на одном месте мышцы. Марк с удовольствием составил мне компанию, и мы часа полтора кряду упражнялись на турнике, лупили боксёрские груши, а потом и друг за друга.

На третий день я попросил позволения навестить Татьяну. К моему удивлению, разрешение было получено, и с тех пор мы ещё дважды бывали у неё в медчасти — болтали о разных пустяках, вспоминали эпизоды недавних приключений, осторожно высказывали предположения о будущем.

Один раз я посетовал, что мы не успели в коммуну к празднованию Нового Года — то-то, наверное, закатили здесь веселье! И с удивлением узнал, что официально этот праздник в СССР находится… если не под запретом, то в опале. Оказывается, после революции Новый Год праздновали целых десять лет подряд, в ходу даже был диковатый термин «Красная ёлка». Но потом в газетах стали появляться статейки, гневно осуждающие попытки привить детям религиозность под видом празднования Нового Года, и другие, где утверждалось, что «эксплуататорские классы пользуются «милой» елочкой и «добрым» Дедом Морозом чтобы сделать из трудящихся послушных и терпеливых слуг капитала». Результат нетрудно предсказать: любимый всеми праздник постарались поскорее предать забвению, во всяком случае, на официальном уровне. К каковому, безусловно, относится любое культмассовое мероприятие в детской трудовой коммуне имени товарища Ягоды.

Но большую часть времени, часов по десять в сутки, мы проводили за заполнением толстых клеенчатых тетрадей. Их вместе с прочими письменными принадлежностями выдали нам на второй день с предложением подробнейшим образом описать все наши похождения за эти два месяца. За первые же два дня я исписал половину страниц — пальцы к вечеру буквально одеревенели.

Как-то само собой получилось, что мы не обсуждали написанное и уж тем более, не показывали друг другу готовые куски текста. Не знаю, как Марк, а я пользовался этой возможностью, чтобы избавиться от накопленного нервного напряжения, излив его на бумагу. И ведь сработало — во всяком случае, изрешеченные пулями люди в белых балахонах и безголовые зомби в чёрной, расшитой серебряными свастиками униформе перестали с завидной регулярностью являться мне по ночам…

Закончился «карантин» на восьмой день, и совсем не так, как это виделось нам с Марком. Мы-то ожидали, что наши рукописи изучат, а изучив, возьмутся непосредственно за авторов. За личными, так сказать, впечатлениями, которые, как известно, не почерпнёшь не из одного отчёта. Я даже догадывался, с кем состоится первая беседа — с Барченко или Гоппиусом, а то и с обоими сразу. О том, что нас повезут в Москву на встречу с самим Бокием, в отделе которого и трудились эти два адепта «красной магии», я не помышлял — не того всё же полёта мы птицы, чтобы удостоиться внимания одного из высших функционеров главной советской спецслужбы.

Так вот, как оказалось — ничего подобного! После девятого по счёту завтрака (сладкий чай, булочка с маслом и глазунья из двух яиц) нас вызвали в кабинет «кума» — там мы с первых дней пребывания в «особом корпусе» прозвали сотрудника, ведающего внутренним распорядком. Нам предложили сесть, после чего каждому был выдан листок с текстом — для прочтения, ознакомления и подписи. Это оказалась форма обычная подписки о неразглашении, разве что, некоторые формулировки намекали на то, что в случае нарушения обычной уголовкой не отделаться. Мы подписали — а куда деться? Попала собака в колесо — пищи, а беги! После чего, собрали свои невеликие пожитки, и в сопровождении ассистента Гоппиуса двинулись прочь.

Небольшая деталь: проходя мимо железных ворот в стене, отгораживающей территорию «особого корпуса», мы заметили торчащую в сугробе ёлку — наполовину осыпавшуюся, с обрывками бумажных гирлянд и конфетных фантиков, сиротливо висящих на ниточках. Похоже, всеобщий запрет на празднование мещанского, мелкобуржуазного и дурманно-религиозного Нового Года на ведомство доктора Гоппиуса не распространялся.

Снега этой зимой навалило много, и для коммунаров, которым требовалось отработать наряды, хватало работы — расчищать дорожки и площадки перед зданиями коммуны. Вот и сейчас мы миновали не меньше троих «провинившихся», размахивавших фанерными лопатами. По старательно очищенным от снега ступеням мы поднялись на крыльцо, обмахнули стоявшим тут же веником из ивовых прутьев от снега обувь (знаем мы этих «дэчеэска», не посмотрят, что люди прибыли после долгой отлучки, обязательно прикопаются) распрощались с провожатым, и вступили под гостеприимные своды главного корпуса коммуны имени товарища Ягоды.

Здесь всё было так же, как и когда мы уезжали — и знамя в узком, крашеном ярко-зелёной краской ящике, и дневальный с винтовкой, одетый по случаю зимних холодов в вязаную безрукавку поверх юнгштурмовки, и аппетитные запахи из двери в столовую.

— Гринберг, Давыдов, это вы? Вернулись, значит?

По широкой, лестнице, ведущей на второй этаж, навстречу нам сбегал коммунар Семенченко, из нашего отряда. Ого, да у него на рукаве — повязка дежурного командира?

— Привет Лёвка! Что это ты в дежкомах? А Олейник где?

— Руку сломал на катке, неделю назад. — с готовностью ответил Семенченко. — И неудачно так вышло: перелом оказался открытый, да ещё какой-то там особенно сложный. Его в Харьков увезли, на операцию, а я вот пока замещаю. Да вы потом всё узнаете, а сейчас — пошли! Койки ваши свободны, тумбочки никто не трогал, так и стоят запертые, как вы их оставили. Разложите вещички, в порядок себя приведёте, а там и обед…

И, не слушая нас, рванул вверх по лестнице. Мы с Марком, чуть помедлив, отправились за ним. Я поднимался по засланным ковровой дорожкой ступеням, и всем своим существом впитывал забытое чувство дома,