Валерий Самохин - Убить дракона Страница 40

Мысли понеслись вскачь. Галопом. Резко усилившийся поток крови исправно насыщал мозг питательными веществами. Оно и понятно – попробуйте угнаться за собственной лошадью со связанными руками. Денис старался изо всех сил.

До лагеря сиу добрались быстро. Саднила кожа на сбитых коленях и локтях. Плевать, да свадьбы заживет. Лишь бы на местной скво не подженили. Вон как лыбятся. Женихов присматривают? Или это кухарки? Блюдо выбирают. Тогда уж лучше замуж. Он сразу отдастся, даже сопротивляться не будет. Вон та, с пирсингом в носу, вроде бы и ничего. Эй, славяне, вы зачем костер разжигаете? Вдоль хребта пробежал холодок.

Сильные руки втолкнули его в клетку из толстых жердин, связанных между собой сыромятной кожей. Зубами не перегрызешь. Один, похоже, попробовал. Не вышло. Сидит без зуба. Двое других, видать, и не пытались. Эти с зубами. Братья по неволе.

А вот и капо подошел. Солидный дядька, даром, что в перьях. Седой. На дикого кабана похож. Смотрит оценивающе, о чем-то думает. Интересно, о чем? Вот еще один подошел, судя по виду – жрец. Совещаются. Рецепт обсуждают? Или нет… что-то про Утренний Цветок говорят. Мол, рада будет. Рада чему? И кто у них она?

С малых лет он был невезуч. Судьба-лиходейка, знать, такая. То полбеды, что крепостным уродился, так еще и рыжим угораздило свет божий узрить. А как солнце пригреет, снега растопит, конопушки высыпают с жаровню размером. Хоть блины на них жарь в масленицу. Пока младой был, вниманья не уделял такому казусу, а как пятнадцать годков исполнилось, так хоть с обрыва прыгай в воду студеную. Тоска-злодейка душу рвет. Его дружки с девками посадскими в хороводе отплясывают, милуются на задворках, а на него лишь Марфа-кривая глазом косит. Как телка в охотку.

Он с детства о море грезил, кораблики мастерил из липы, да в пруду их пускал. Плотник монастырский дядька Семен, что при Петре-батюшке корабельным мастером служил, ему часто байки травил. Как выпьет жбан вина церковного, так сказ ведет долгий, затейливый. Я, говорит, тебе, Алексашка сын Алферьев, как на духу все обскажу. А у самого слеза бежит по морщинистой щеке и голос пропитой дрожит. Да как начнет сказку сказывать – заслушаешься. И про ветер соленый и парус белый, да про даль бескрайнюю и страны заморские. И воду синюю, что взор бесовской Анюткин.

Да только где ж ему морю-то взяться в Вологде, где речушку куры вброд переходят? Так и жил Алексашка, не тужил, лишь во снах да мечтаньях по мачтам лазал, и крики чаек слышал. Да и что тужить-то ему, если барин добрый был, розгами потчевал раз в седмицу, а по праздникам леденцы дарил сахарные да медовые. Ан, нет, беда пришла кручинушка, как всегда незвано. Вороги лютые усадьбу сожгли, дворню покалечили, а старого барина и вовсе живота лишили. Алексашке свезло тогда, в погребе сидел каменном, вот и цел остался.

Возрадоваться не успел спасению чудесному, как продали горемыку купцу иноземному, голландскому. Мошну имел Гендрик Гоутман немалую, и удача сама ему в руки плыла. Торговые лавки в Амстердаме и Вене, каменная палата о трех житьях и семи светлицах в Вологде, дюжина конных стай, да два корабля в володениях.

Богат был купец, жаден и свиреп. Бил он боем Алексашку смертным за малейшую провинность. Мочи не было терпеть муку адскую, да нет худа без добра – исполнилась мечта его детская, море повидал, во многих странах побывал. И науку постиг немалую: языкам обучился, письму чистому и счету торговому. И привыкать уже начал к участи своей горемышной, да денюшку по грошику откладывать на выкуп, как судьба вдругоряд хвостом свои лисьим вильнула. Кончилось невезенье!

Началось с того, что прослышал Гоутман про град дивный – Заморье. Снарядил корабль и отплыл, Алексашку с собой прихватив. Не глянулся мальчугану тогда город. Крепостицы нет, дома в камне, но от силы пяток дюжин наберется – две улицы всего. Даже ярмарки нет. Правда стройка идет великая, но это когда еще возведут? Словом, забили трюм бочками сорокаведерными с напитком неведомым (бурбон называется) и отбыли в Европу.

Знатный доход купец получил, немалый. Собирался вновь плыть, да хлопоты задержали неотложные. Год минул, пока в путь-дорожку собирались. А как дошли санным путем до Заморья, ахнул Алексашка от изумления. Град стоял перед глазами белокаменный с теремами высокими да прошпектами широкими. И люда в нем прибавилось не меряно.

Две седмицы они щи хлебали кислые на постоялом дворе, шага с него не ступая, заказ ожидаючи. Нельзя было гостям без нужды по улицам бродить. Везде секреты да дозоры понаставлены. А как доставили диковинку жданную, тут не только Алексашка – купец рот открыл и пальцами по столу заскреб, скупость свою диавольскую на свет явив. Руки затряслись, как с перепою. Было чему дивиться: перо самописное золоченое, серебром да каменьями украшенное. Да за такое кошель с золотом отдадут, не чинясь, и еще попросят.

Вот тогда-то и случилось все. Оплошал Алексашка, промашку дал нечаянную. Достал украдкой перо из сундука (они в коробочках деревянных, расписных уложены были) и принялся вертеть его на свету, любуясь. Гоутман и застал его невзначай за этим занятием. Схватил за космы огненные, выволок во двор и давай дубиной охаживать, разве что не с оглоблю толщиной. Хрустнуло что-то, Алексашку испуг взял, думал – спина… но, слава богу, обошлось, палка сломалась. Купец в ярость впал, ногами его топтать принялся и…

Когда побои внезапно прекратились, Алексашка поднял голову и обомлел. Стояла пред ним девица красна, одета ладно, но неброско. В шубейке простой и сапожках сафьяновых. Стояла и смотрела на купца взором кротким, ласковым, но отчего-то притих купец и даже подобрел. Оно и ясно: глядеть бы на такую красу, не отрываясь, и любоваться. Он и Анютку враз забыл, и боль из ребер ушла.

– Не много ли воли взял, купец?

Вроде бы тихонько спросила, едва слышно, но стужей повеяло от слов ее, холодом лютым. Охнул про себя Алексашка, девку глупую жалеючи. Скор Гоутман на расправу, и достанется на ей пироги с лепешками. Не поглядит, что чья-то служка, не побоится. Непомерен гордыней купец – заплатит штраф, но гнев свой не спрячет, норов буйный не обуздает. Богат он и родовит, во многих городах ему почет и уваженье. И приказчик местный, что заказами ведает на перо самописное, любезен с ним, как ни с кем другим.

Скорбь затаилась в груди, тревога проснулась. Достанется девке за шалость его детскую, дурость опрометчивую. Шевельнул губами Алексашка, торопясь упредить ее, да слова в горле снежком морозным слепились, и язык к небу примерз, онемев в одночасье. Глянула девка на него быстро, как крапивой ожгла, и подмигнула лукаво. И понял он, что непроста она, как на первый погляд мнится, ой как непроста. Знать не служка чья-то, а дочь вельможи гордого, сановитого.

Но не видел этого купец, встал подбоченись, бороду задрав, и молвил грозно, на яд не скупясь и угрозы суля. Глазом девка не моргнула, бровью не повела. Сказала все так же тихо, лишь пламя сверкнуло в очах:

– Продай мальчонку, купец!

Сердце зашлось от восторга и замерло вновь, когда цену услышал он. Или разум купца помутился, или жадность обуяла его. Уже задним умом догадался Алексашка, решил голландец отвязаться от нее, чтоб под руку не лезла горячую, оттого и заломил неподъемный выкуп. Злопамятен купец. Но и девка непроста. Голосом не дрогнула, рукой махнула.

– Держи!

Упал под ноги кошель, серебром зазвенел. Алексашка сгреб рукой снег и к лицу приложил, жар внезапный унять. А купцу не до него было – стоял багровый сам, буркалы выкатив, и бородой от злобы тряс. Рад бы слово назад вернуть, да нельзя – видоки кругом.

А что дальше было, он плохо помнил, словно в угаре печном. Щелкнула девка пальцами и как из-под земли воины страшные явились числом малым, в полдюжины, не более. Один из них поднял на руки Алексашку и в карету отнес с золоченым вензелем «Z» на дверце. А другой купцу сказал что-то, отчего тот бледен стал, взвыл дурным голосом, рухнув на колени, и пополз лобызать сапожки сафьяновые, за полу шубейки хвататься. Тут-то Алексашка в беспамятство и впал.

Два года минуло с той поры, не узнать его. Раздался в плечах, на лицо округлел. То не диво – он теперь как сыр в масле катается. Важный стал, чинный. Личный порученец самой государыни Заморья, ее верная собачка. Не цепной пес – эту должность Улках занимает, лучший друг Алексашки. А что государыня, за глаза ее все так зовут. А он иногда и в глаза. Она сердится, ножкой точеной топает и пальчиком грозит. Но он не боится. Добрая она, жалостливая, без нужды никого не накажет, да и вину доказанную семь раз перепроверит.

Вот и сейчас Улкаху пеняет, выговаривает. Не дело так над людьми изгаляться. Молчит Алексашка, хоть и не согласен на этот раз со своей государыней. Все верно его друг делает, воин он. И набор в дружину ведет разумно, как встарь на Руси. Будь вольный человек, аль индеец полоненный – все едино. Коль согласен на службу, дай клятву перед богами своими и служи честно во славу государыни и отечества. А если хочешь почетного места в личной охране, да жалованья щедрого, то милости просим. Уменье воинское твое цепной пес проверит и решит – годен на что, или так… пустобрех подзаборный.