Анатолий Матвиенко - Авианосцы адмирала Колчака Страница 40

— Возмутительно! Но мы уклонились от предмета.

— Ничуть. Я к тому докладываю, что армия и флотские экипажи далеко не благонадежны.

— Ну, тут вы, милостивый государь, загнуть изволили, — покровительственно пророкотал Татищев.

— Рад бы ошибиться. — Колчак сдержал желание потереть разнывшееся от нервов колено. — Петр Николаевич, вы — национальный герой. А не посетить ли вам Ораниенбаумскую танковую бригаду и какую-нибудь расквартированную в городе часть? Вот и узнаем о солдатских настроениях из первых рук. Дозвольте, Ваше Императорское Высочество?

Великий князь дергано кивнул. Ему больше действий хотелось, нежели выяснений. На фронте проще — послал разведывательный аэроплан, и как на ладони видно, где и какой противник. Потом на карту вражьи войска нанести, сразу становится ясно, что предпринять. А здесь-то и линии фронта нет.

— А покуда предлагаю заслушать представителей думских фракций и Петросовета. Узнаем их требования и козыри. Тогда и поймем, куда дальше двигать.

Высокая резная дверь отворилась, в императорский кабинет грузно протопал НикНик.

— Александр Михайлович, докладывайте Государю. Лейб-гвардия рвется немедленно очистить город от смутьянов. Петропавловка и Шлиссельбург готовы принять хоть тыщу арестантов. Нельзя ни секунды терять!

Великий князь вдруг с невероятной отчетливостью понял, что наступила секунда выбора, от которого зависит судьба России. Он высочайшим повелением наделен полномочиями ввести военное положение и дать НикНику команду «фас». Лукавый предпринял сей демарш, чтобы подчеркнуть в очередной раз о неприятии верховенства Александра Михайловича и проявить готовность самому одолеть неприятность. Послушаться родственника, и он выведет гвардию на улицы без промедления. Или попробовать гибкость, приняв резоны Колчака.

Как часто бывает, на принятие решения повлияли случайные вещи, особого значения, казалось бы, не имеющие. Врангель и Колчак, жесткие, подтянутые, свежеопаленные войной, стояли посреди залы, окруженные кабинетными генералами. Флотоводец начисто выбрит, у танкиста только короткие усы торчком. Питерские же как один — заросшие лицом, бакенбарды с плеч перетекают на грудь, превращаясь в бороды-веники, оттеняющие брюшко. Мужчину генералом делают не эполеты и волосяные намордники, а умение командовать армией.

— Введение чрезвычайного положения приказываю отложить до завтра. Александр Васильевич, вас прошу немедленно ехать в Кронштадт. Оттуда жду рапорта — рассчитывать на помощь Балтфлота или готовиться к удару в спину. На вечер приглашаем думцев и Петросовет.

Великий князь уловил гримасу НикНика. Непременно побежит отбивать телеграмму Императору, кляузничать о нерешительности. Пусть его. Надо страну спасать, а не думать об удовольствии для Лукавого.

В распоряжении адмирала имелся трехмоторный «Григорович-12». Поэтому, не теряя ни минуты времени, Колчак сделал короткий телефонный звонок, после чего сбежал к набережной. Прямо у парапета, считай, под самыми окнами императорской резиденции, толпилось человек сто с плакатами «Долой самодержавие!» и «Долой царское правительство!».

Самолет, подпрыгивая на лыжах на неровном невском льду, прополз под Дворцовым мостом и поднялся над Васильевским островом тут же снизившись к Галерной гавани. Там адмирал Макаров, скользя по льдинам неверными старческими ногами, с трудом забрался внутрь при помощи летчиков.

— Право же, неожиданно, Александр Васильевич. Вы — победитель Грандфлита, эдакий Ушаков с Нахимовым в одном лице. Неужто Балтфлот вас ослушается?

— Увы, Степан Осипович. Экипажи, с которыми я ходил в бой, ныне в Черном, Эгейском да в Северном морях. Здесь остатки флота, славой обойденные. Потому вас и прихватил. Нет в России моряка, который не уважил бы адмирала Макарова.

На Котлине сбылись нехорошие предчувствия. Оставшиеся в тылу офицеры совершенно не так хороши, как топившие британские линкоры в Ла-Манше. Рядовые матросы и унтеры не то чтобы на грани бунта, но распропагандированы вовсю, избрали Совет Балтфлота, позже переименованный в Центробалт, в котором первую скрипку играют даже не эсдеки и эсеры, а неуправляемые революционеры-анархисты. Особенно неблагополучны экипажи старых додредноутных крейсеров «Диана» и «Аврора».

— Вывести бы их в бой и вздернуть на рее анархистскую сволочь за первое же неисполнение приказа, — вздохнул отставной адмирал. — Да нельзя. Прошли те времена. Я вам так скажу, любезный Александр Васильевич. Останусь на недельку при Кронштадском адмиралтействе, пригляжу, а вы прямиком в Зимний. Александр Михайлович наш — отнюдь не гений политики, но хоть одна трезвомыслящая голова. Рядом с ним процветают НикНик и прочие зоологические существа. Поддержите князя, голубчик. На вас надежда.

Столь же тревожные вести из питерских лейб-гвардейских полков привез и Врангель. В Ораниенбаум он не рискнул отправиться из-за забастовки на железной дороге. Вердикт барона: столичные части выполнят аптекарски точные команды с разъяснением их причин. От грубых демаршей в духе НикНика взбунтуется даже гвардия, не говоря о запасных полках.

Вечером в Таврический дворец Александр Михайлович зазвал представителей противоборствующих сил. Увидев это «новгородское вече», Врангель и Колчак тихо выругались. Вместо кулуарного совета с несколькими положительно мыслящими оппозиционерами великий князь устроил сборище, которое неизбежно повело себя по улично-митинговым законам, где ораторы от разных фракций тщились перекричать друг друга и толпу.

Самая многочисленная команда высших имперских чиновников держала круговую оборону. Военный и Морской министры, которым здесь делать откровенно нечего, смотрели на бушующие страсти чуть отстранение и свысока. Они только что выиграли войну и непременно победят в следующей, как только чернь перестанет путаться под ногами. Министр внутренних дел Протопопов молчал и закатывал глаза, будто ему открыто недоступное другим сакральное знание. Татищев и начальник охранного отделения Глобачев не лезли поперек начальника, однако золотыми плечами создавали численность генеральского корпуса.

Рядком восседал взвод государевых родственников. За монументальным НикНиком проглядывали более тщедушные Петр Николаевич и великий князь Михаил Александрович, официальный наследник Императора на случай кончины цесаревича. НикНик метал глазами молнии — дай мне волю, и я разгоню проходимцев; малокалиберные князья выглядели на редкость безучастными. Александр Михайлович нарочито отстранился подальше от других Романовых. Его родной брат Николай Михайлович, считавшийся самым левым по убеждениям из семьи, вообще не присутствовал.

Далее кучковались основные министры во главе с князем Голицыным и генералы, среди которых поместились Врангель с Колчаком.

Лагерь, так сказать, оппозиции выглядел куда более разномастно. Правых и сравнительно преданных правящему дому возглавил щекастый толстяк Родзянко. Когда он надевал цилиндр, то напоминал классический образ буржуя с революционных карикатур. Рядом с ним тряс аристократической бородкой князь Львов, больше кабинетный ученый, нежели политик; в Думу его занесло случайным ветром. Ему что-то нашептывал на ухо скандальный октябрист Гучков, личность подлая и энергическая.

Среди левых трудовик Керенский с любопытством вращал клювастой головой, рассматривая «вече». От социал-демократов явился Брилинг, по-товарищески переговаривавшийся с депутатами Петросовета, меньшевиками и эсерами. Как-то посредине затерся Бонч-Бруевич, обиженный Государем генерал для поручений, иными словами — вестовой в эполетах. По соседству с ним пристроился его родной брат, единственный здесь большевик.

Из собрания можно было извлечь пользу, даже создать некий межпартийный комитет общественного спасения, который лавировал бы между императорской властью и недовольными ею. Но подобные мероприятия нужно планировать и вести их к намеченной цели, ласками, угрозами и компромиссами убеждая противную сторону. Нет, Александр Михайлович решил выслушать разные мнения, хоть достаточно было почитать газеты. И наслушался. Аж уши разболелись от многоголосого рева.

После собрания для всех собравшихся, даже для полусонного Протопопова, стало очевидно, что существующим в России порядком крайне недовольны даже кадеты и октябристы, не говоря о левых. Однако в разных людских головах вызрели весьма различные выводы.

Врангель предпочел бы введение военного положения и жесткой диктатуры. Но с нынешним настроением столичных войск он сознавал невозможность такого шага, как и крайне нежелательное усиление правых консерваторов, того же НикНика.

Растянувшая часа на три говорильня кончилась ничем, приглашенные потянулись к выходу.