Князь Никто - Саша Фишер Страница 40

Мы влились в людской поток, не привлекая совершенно никакого внимания.

Сенная площадь встретила нас многоголосым гулом, ржанием лошадей, выкриками зазывал многочисленных лавок, магазинчиком, питейных и едальных заведений и требовательными звонками пробивающихся через все это коловращение трамваев. Торговый день был в самом разгаре. Даже сложно было поверить, что каких–то несколько часов назад это место было пустынным и казалось практически вымершим.

Я поймал на себе какой–то слишком внимательный взгляд сидящего на углу оборванца в грязно–коричневом пальто и замотанным в мешковину половиной лица.

Не особенно обеспокоился. Скорее всего, это бдят подданные теневой царицы Ядвиги и ее молчаливого советника Веласкеса. Даже если те, кто за мной охотились ранним утром сейчас меня и заметят, то вряд ли в такое время рискнут продолжать охоту. Но вот на обратной дороге имеет смысл хотя бы немного запутать следы…

Мы протолкались сквозь толпу Сенной площади и свернули на широкую Гороховую. У приметного дома я остановился.

— Мы пришли, — я повернулся к Вилиму. — Только мне придется забраться на крышу.

Он молча кивнул и направился к расставленным прямо на тротуаре столикам уличного кафе. Да уж, противоречивый человек. У себя дома он много и с охотой говорит, рассуждает, думает вслух, толкает горячие речи. Но за всю нашу довольно продолжительную прогулку он не произнес ни звука.

Я нырнул в подворотню, огляделся, чтобы убедиться, что за моими маневрами не наблюдает какой–нибудь случайно забредший сюда жандарм. Осторожно взял колючий стебель белоснежной розы в зубы. Забрался на невысокий прилепившийся к стене внутреннего двора сарайчик, допрыгнул до пожарной лестницы и стал быстро подниматься наверх, пачкая руки в чешуйках старой краски и свежей оранжево–коричневой ржавчине.

Флюгер в форме петуха. Каминная труба с грустной рожицей. Ага, значит все верно, это та самая крыша…

Из–за раструба водосточной трубы выбрался рыжий кот. Распушил хвост и осуждающе посмотрел на меня. Я подмигнул мохнатому бандиту и опустился на корточки рядом со своим тайником. Запустил туда руку, нащупал бумаги. Вытащил все содержимое и сунул в карман. Готово.

Осторожно, стараясь ступать совершенно бесшумно, подобрался к той самой мансарде. Заглянул и тут же отпрянул. Девушка была там. Она стояла спиной к окну и медленно водила гребнем по своим белокурым волосам. Я положил розу на подоконник и легонько стукнул в окно. Отскочил в сторону и спрятался за каминной трубой.

Щелкнула задвижка, задребезжало старое оконное стекло. С моего наблюдательного пункта мне было видно, как изящные пальцы девушки коснулись колючего стебля. Вздрогнули. Потом девушка взяла цветок и высунулась в окно. Я прижался спиной к трубе и подмигнул нарисованной грустной рожице рядом со мной.

Я услышал, как девушка пробормотала что–то радостное, но неразборчивое, а потом окно захлопнулось.

Обратный путь мы проделали в таком же молчании. Вилим шел вперед, как ледокол, уперев суровый взгляд в одну точку. Казалось, он не обращает внимания ни на кого и ни на что. А мне же, напротив, хотелось глазеть по сторонам. Я помнил Петербург немного другим. Некоторых домов еще не было, на месте кое–каких знакомых построек стояли совсем другие. Но в целом центр города практически не изменился. Стремящееся ввысь величие и клубящаяся тьма подворотен. Построенный ценой множества жизней. Хранящий мрачные тайны едва ли не за каждым поворотом.

И беззаветно любимый.

— Здесь будет твоя комната, — как только дверь квартиры захлопнулась, к Вилиму вернулась его способность говорить. — В комоде в столовой возьмешь постельное белье. Если хочешь большего уединения, в кладовой стоит старая ширма. Заклеишь дыры, и можешь отгораживаться.

— Хорошо, — я послушно кивнул, разглядывая простецкую узкую кровать, которая в углу огромной проходной комнаты казалась совсем уж крохотной.

— Уборная вон там, горячей воды сколько угодно, можешь даже ванну принять, — продолжал отрывистым тоном вещать Вилим. — Я бы даже сказал, не можешь принять, а должен принять! И тряпье свое в мусор выброси немедленно. А то еще клопы по дому расползутся, трави их потом.

Ванна! Горячая вода! Меня сказанные сварливым категоричным тоном Вилима эти слова звучали как сладчайшая музыка!

— Я вернусь через пару часов, — Вилим повесил на плечо большую хозяйственную сумку. — Нужно пополнить запасы продуктов, раз уж нас здесь теперь двое. Чтобы когда я вернусь, этого твоего хлама в доме не было.

Он обвел меня осуждающим взглядом с ног до головы. Точнее, мою одежду, конечно.

— Съесть можешь все, что найдешь, — уже от самых дверей сказал он. — Тольку куру не трогай, она, кажется, испортилась.

Дверь захлопнулась. Я остался в хоромах Вилима один. Послушно содрал с себя шмотки Пугала. Еще раз посмотрел в зеркало на свои пугающе торчащие ребра и тощие руки и ноги. Да уж, это тело реально надо откормить, Вилим абсолютно прав. Выгляжу я так, словно меня ветром должно сносить, в чем только душа держится.

Чугунная ванна на гнутых ножках была размером с небольшой бассейн. Не знаю уж, кому раньше принадлежали эти хоромы, но удобства были достойными даже дворянской усадьбы.

А вот подогрев воды уже явно был работой Брюса. Старая печь была разобрана, и вокруг трубы сооружена загадочная конструкция, похожая на странной формы ведьмин котел. Я повернул латунный вентиль в форме морской раковины, и из раструбы действительно полилась горячая вода. Похоже, алхимия — не такая уж и бесполезная дисциплина, как ее пытался представить Вилим!

Сколько я плескался, даже не знаю. Вода остыла, я добавил еще горячей, потом остервенело тер себя мочалкой, щеткой и скребком, поливая кожу жидким мылом. Страшно хотелось смыть с себя грязь и запах трущоб и многочисленные пятна от укусов всяких паразитов.

Когда я понял, что отмылся уже до скрипа, и если тереть себя мочалкой и дальше, то я начну сдирать с себя кожу, я выбрался наконец–то из ванной и завернулся в халат. Разумеется, он был мне велик и волочился по полу. Все–таки ростом наследник Брюса был много выше, чем тот же Пугало.

Я отрезал себе здоровенный пласт хлеба, положил на него кусман жирной ветчины и набулькал в кружку молока из бутылки. Забрал все это с собой в свою комнату и взгромоздился на табурет рядом с подоконником. Блаженно пережевывая еду лениво смотрел на улицу. И мысли мои блаженно блуждали где–то между «когда доем этот бутерброд, надо будет сделать еще один» и «надо бы дойти до кровати, если усну на табурете, упаду на пол».

Но сытое и сонное блаженство продлилось недолго. Ровно до того момента, когда я понял, что человек,