Ицхокас Мерас - Ничья длится мгновение (сборник) Страница 41

Совет гетто выяснил, что Шогер не получил никаких инструкций о проведении детской акции, он ее сам придумал, и поэтому к коменданту гетто послали Авраама Липмана. Времени было в обрез. Завтра утром всех детей до десяти лет приказано собрать у ворот гетто, откуда их увезут. Куда — все знали.

«Коли я взопрел, то каково ж ему, старому хрену?» — думал конвоир, поспевая за Липманом.

— Не беги, не беги, успеется, — проворчал он. — Думаешь, Шогер больно жалует незваных гостей? Га! Смотри, как бы тебя оттуда вперед ногами не вынесли. Га!

А про себя добавил: «Чудной народ, бестолковый. Сам на смерть бежит. Га!»

— А что, как я сейчас возьму и шлепну тебя? — сказал конвоир, поправляя сползавшую винтовку. — Вам запрещается ходить по улицам после шести вечера.

Авраам Липман по-прежнему делал вид, что не слышит, но потом обернулся и сказал чуть осипшим, задыхающимся голосом:

— Я не могу тебе ответить, потому что нам запрещено разговаривать с неевреями на улице.

— Га! Старый черт, — ругнулся конвоир и вытер пот рукавом зеленого кителя.

Они шли вдвоем, часто спотыкаясь. Лимпан все спешил и спешил, а конвоир старался не отставать и плелся за ним то быстрей, то медленней, время от времени ругаясь.

Возможно, был конец славного осеннего дня, возможно, где-то душисто пахли цветы, быстро текла река, собирая вечернюю мглу на своей спине, но все это было далеко, а тут, здесь, по мостовой семенил Авраам Липман, плелся по тротуару полицай, и перед ними за высоким забором красовался дом Шогера — небольшая двухэтажная вилла со свежевыкрашенными стенами и черепичной крышей.

У калитки Липман остановился перевести дух.

Наконец-то и конвоир смог отдышаться.

Они позвонили, но никто не отозвался. Толкнули калитку и пошли, теперь уже не спеша, по выложенной цементными плитками дорожке, обсаженной прямоугольной живой изгородью.

Дверь открыл часовой.

— Меня прислал юденрат, — сказал Липман.

Часовой ушел, потом вернулся и показал комнату, где, по-видимому, находился Шогер. Липман был здесь однажды, он знал эту комнату и, не раздумывая, уверенно шагнул к высокой двустворчатой двери с блестящей бронзовой ручкой.

Полицай остался в коридоре, предпочитая не соваться Шогеру на глаза, а Липман вошел и притворил за собой тяжелую дверь.

Высокая просторная комната была обставлена мебелью орехового дерева.

Мебель Шогеру делали лучшие мастера гетто.

«За что мы поднесли ему эту мебель? — напряженно думал Липман. — Мы много дарили ему но мебель…»

Он поморщил лоб и наконец вспомнил.

«За Эстонию… Да, да, за Эстонию. Он хотел отправить часть работоспособных мужчин в какой-то эстонский лагерь. Мы поднесли ему ореховый гарнитур, и он никого не тронул. Да, за Эстонию…»

Вдоль стены с тремя высокими окнами стоял длинный стол, инкрустированный светлыми и темными клетками. Десять шахматных досок. Светлая клеточка из бука, темная — красного дерева, светлая — из бука, темная — красного дерева.

«Этот стол мы подарили ему позже, — вспомнил Липман. — Да, позже, когда он решил уменьшить рацион. Он хотел срезать чуть ли не половину, а урезал не так уж много».

За столом сидели пятеро офицеров при штабе Розенберга. Нагнувшись, они напряженно вглядывались в расставленные перед ними фигуры. Шогер расхаживал по другую сторону стола, переходил от одного офицера к другому и, улыбаясь, переставлял фигуры. Он давал сеанс одновременной игры на пяти досках.

Когда дверь открылась и снова закрылась, Шогер повернул голову.

Он смотрел не на Липмана, а на его старый, замусоленный картуз.

Липман мгновение поколебался, но картуза не снял.

Первый раз, когда Липман не снял шапку, Шогер приказал дать ему десять плетей. Плеть — кожаный кнут со стальной проволокой внутри.

— Таков наш обычай, — ответил Липман. — Я не могу иначе.

Когда Липман не обнажил голову во второй раз, Шогер велел всыпать пятнадцать горячих. Той же плетью.

— Таков наш… обычай, — ответил Липман. — Не могу иначе.

В третий раз Шогер назначил двадцать и сам отсчитывал удары.

Когда Липман поднялся со скамьи, он ответил Шогеру:

— Такой… у нас… обычай… Иначе не могу.

Тогда Шогер отсчитал еще пять плетей, хмыкнул и ушел.

Да, теперь он снова смотрел на картуз Липмана. Липман на миг поколебался, но картуза не снял, и Шогер ничего не сказал.

Шогер переставил фигуры, словно это были не шахматы, а детские игрушки. Он с улыбкой шагал от партнера к партнеру, делал ходы, почти не думая, и тем не менее его противники сдавались один за другим.

Шогер поблагодарил офицеров, они щелкнули каблуками и вышли.

Тогда он сел на стол, на одну из шахматных досок, первую или десятую, на маленькие квадратики, светлые — из бука, темные — красного дерева, и посмотрел на Липмана.

— Можешь подойти ближе, — сказал он.

Липман подошел.

— Вот ведь сукины дети, — продолжал Шогер. — Ни один не выиграл.

— Ни один, — повторил за ним Липман.

— Ты видел, как я их разделал? Видел, как они сдавались? Майн готт! А ведь один мог даже выиграть, тот, что сидел посередине. Ты его знаешь?

— Нет, не знаю.

— Он мог выиграть, но надо было жертвовать королеву, а он струсил. Ха-ха-ха!.. Ты знаешь, что я тебе скажу, Липман? Тот, кто хочет играть в шахматы, должен иметь еврейскую голову.

Он захохотал еще громче.

— У меня, как видно, еврейская голова. А, Липман? Как ты думаешь?

Липман молча отвел глаза.

Шогер посмотрел на старый, поношенный картуз, козырек которого не закрывал сбежавшихся возле глаз морщинок, и сказал:

— Я знал, что вы явитесь сегодня. Ты пришел сам или тебя прислал юденрат?

— Меня прислал юденрат.

— Господин комендант! — прикрикнул Шогер.

— …господин комендант.

— Чего же ты хочешь от меня?

— Я хочу просить вас, чтобы не увозили детей, господин комендант.

— Мы отвезем их неподалеку, в детский дом, — ответил Шогер. — Там им будет лучше. Там они будут сыты, одеты, так что вы можете не беспокоиться.

— Совет хочет, чтобы дети остались в гетто. Совет просит вас не увозить детей, пусть живут с родителями, господин комендант.

Шогер молчал, и Липман добавил:

— Люди верят, что вы оставите нам детей, господин комендант. И мы для вас что-нибудь сделаем…

— Что вы сделаете? — перебил Шогер. — Что еще вы можете сделать? У меня есть все, мне ничего не надо.

— Мы сделаем…

— Липман… Ты уж лучше помалкивай, не проси. Я все равно увезу детей. Ты знаешь, о чем я думаю? Я сейчас думаю совсем о другом. Я знал, что вы явитесь сегодня, но не думал, что пришлют тебя. Я рассчитывал, что ко мне пожалует Мирский. Очень люблю смешить его, этого вашего Мирского. Борода у него совсем седая, лишь там и сям черные клочья. Стоит выдернуть несколько черных волосков, и он начинает смеяться прямо в глаза, этот Мирский.

Липман молчал.

— Так почему же они прислали тебя? Ведь у тебя нет ни малых детей, ни внуков. Я не понимаю, почему пришел ты, Липман.

Липман молчал.

— Почему ты пришел? Ведь у тебя нет маленьких детей, скажи?

Тогда Авраам Липман сказал:

— Все дети — наши, и мои тоже. У меня много детей.

— Господин…

— Да, господин комендант…

— Все равно, ты напрасно просишь.

— Мы вам…

— Постой, постой. Знаешь сказку о золотой рыбке? Так вот, если бы я поймал сейчас золотую рыбку, я не знал бы, чего у нее просить. Разве что сыграть со мной в шахматы. Ха-ха-ха…

— Я вас очень прошу, господин комендант. Не увозите детей. Это последние наши дети, господин комендант.

Шогер стоял, прислонясь к столу и скрестив ноги, его руки были сложены на груди, лицо застыло.

И тогда Липман снял картуз.

Он медленно содрал его с головы и мял в руках. Он низко нагнул голову и проговорил:

— Господин комендант, оставьте нам последних детей.

— Ладно. — Шогер улыбнулся. — Я готов согласиться, Липман. Но я не рыбак, а ты не золотая рыбка. Дети, дети, дети!.. Я соглашусь, если твой Исак сыграет на них со мной. Мы будем играть всего одну партию. И если…

Липман вздрогнул, но не отвел глаза.

— Давай договоримся так, Липман. Слушай внимательно. Как следует слушай. Если он выиграет — дети останутся в гетто, но я убью твоего сына. Сам. Если проиграет, то он останется в живых, но я завтра же велю увезти детей. Ты понял?

— Я понял, но Исаак… Он теперь у меня единственный…

— Я тут ни при чем, Липман, — сказал Шогер. — Разве я виноват, что сегодня ко мне явился ты, а не этот шут Мирский? И чего тебе расстраиваться, Липман? Исак может проиграть, и все останется по-прежнему, как есть. Я тебя не принуждаю, ты волен не согласиться, можешь подумать. Я ведь не приказываю тебе, я только ставлю свои условия.