Зимний Мальчик (СИ) - Щепетнёв Василий Страница 41

— В Сберкассе деньги населения тоже не в сундуки кладут. Эти деньги перечисляются в банк, в наш советский банк, и уж оттуда инвестируются, куда государство сочтет нужным. На строительство школы, электростанции, да вот хоть и обновление нашего парка. Вкладчиков у сберкассы по стране десятки миллионов, соответственно, и денег изрядно. Потому каждый рубль работает на строительство коммунизма. Ну, или куда его государство направит. И да, никакого неудобства или стеснения от того, что государство высоко ценит хорошую и нужную работу, я не испытываю совершенно.

Наконец, скажу, что деньги я постараюсь использовать так, чтобы не было мучительно больно за бесцельные траты, а, наоборот, было приятно вспомнить.

Говорил я не только для Шишикина, и даже не для одногруппников. Знал, что разнесут по всему институту. Включая ректора.

Но вопрос Игнат поднял правильный. Деньги нужно тратить. С умом, но тратить. Тратить, но с умом.

Наконец, час пробил, последний глоток сделан, и вынырнувшая из кустов старушка подобрала все пятнадцать бутылок. Четырнадцать пустых и одну полную — мою. Я решил держать трезвость до турнира. И во время него тоже. Преимущественно из-за крыс, но не хотелось и сбивать тонкую настройку: мыслилось мне сейчас легко и ясно, зачем рисковать?

Дружно дошли до трамвайной остановки, дружно доехали до мединститута, дружно отрапортовали о проделанной работе («посадили все саженцы до единого!») и стали расходиться.

Мы ещё заехали в магазин «Ткани», где девочки выбирали мануфактуру.

К пишущим машинкам они внезапно охладели, но в доме нашлась другая, швейная. «Зингер», модель 1945 года: американцы по ленд-лизу не только тушенку поставляли. Бабушка, выйдя в отставку в пятьдесят втором, занялась шитьем. Оборудовала мастерскую на одну персону, и там кроила, шила, примеряла, а потом и носила, диктуя моду в посёлке. На заказ не шила, нет, нужды не было. Но могла бы. Я думаю, она считала, что навык хорошей швеи, в случае чего, пригодится и в лагере. Но «чего» не случилось, кампания против врачей-убийц ушла вслед за зачинателем. А машинка осталась. После смерти бабушки дедушка комнату запер, но за год до смерти отремонтировал — вместе с домом, а потом позвал мастера-наладчика. Тот осмотрел машинку и сказал, что машинка вечная, только работай и не забывай смазывать. И показал что смазывать. Мне показал. А я запомнил.

И когда девушки пребывали в печали и сомнениях из-за Александра Исаевича, я их к «Зингеру» и подвел. Посмотрите-де на прототип подольских машинок. Они и прониклись. У нас домоводство включало кройку и шитье — у девочек, было в школе четыре машинки Подольского завода. А тут «Зингер» во всей красе. Произошло вытеснение Солженицына Зингером. Что такое «Зингер»? Это — идти на острие моды, стильной, индивидуальной, а, главное, доступной для зингермена. Или зингервумена. А для других — нет.

И пошла строчить губерния! Прибегут, побросают друг дружку в спорткомнате (это обязательно), душ — и в швейную. Др-др-др — поёт машинка.

Мне они не мешали, наоборот. Пусть бабушки нет, а машинка живёт, и это радует. Я только перенес кабинет в мезонин. Вернее, перенес «РейнМеталл», а стол был и в мезонине. Вид уж больно хорош из мезонина. Приподнятость над действительностью.

Девушки строчат допоздна. Давеча Андрей Николаевич зашел, уж не знаю, хотел ли он застать кого врасплох, но увиденное его и успокоило, и обрадовало. Всегда бы так, сказал он. Попили чаю с вафельным тортом. Ни о Юшакове, ни о Солженицыне не обмолвились ни словом, и я счел это хорошим признаком.

И вот теперь девушки собрались кроить-шить уже всерьез. Из покупной ткани.

Вернулись в «ЗИМ», и салон заполнился запахом свежей материи.

— Шерсть? — спросил я.

— Ситец, Чижик, ситец. И немножко бархата.

Ну, и хорошо, что ситец.

Приехали. Девушки убежали к себе, пообещав к шести вернуться. Не верю. Ситец раньше пригонит.

В мезонине я а) выполнял дыхательные упражнения на балконе б) перечитывал учебники, готовясь к досрочной сдаче зачетов в) смотрел вдаль, пытаясь представить будущее и г) старался не замечать тень, которая уже пятый день ходила за мной по пятам. Не черный человек, а дымчатый. Туманный. И не зловещий, скорее, печальный. Такое у меня чувство. Будто он-она-оно хочет мне что-то сказать, сказать важное, необходимое, а не может. Или я не слышу. Или это просто раздражение участков коры головного мозга, ответственных за визуализацию окружающего пространства. Даже не хочется думать, какого рода может быть это раздражение.

Вернулись в пять. Стали звать меня на ковёр. На маты, то есть. Не пошёл, мне, мол, перед турниром следует беречь голову.

Пока они отрабатывали приёмы и качали мускулатуру, я дышал. Теперь уже шесть вдохов в минуту. Смысл, как мне объяснила профессор Петрова, в том, что насыщение крови углекислотой способствует расширению сосудов мозга и, как следствие, обогащение коры головного мозга кислородом. Такая вот диалектика. А мускулатура… Нормальная у меня мускулатура. Двадцать отжиманий от пола, классических, без поблажек, теперь выполняю за один подход, значит, есть прогресс. А лучшее — враг хорошего. Постепенность — обязательное условие гармоничного развития человека, общества и вселенной.

Надышавшись, я вернулся за стол. Поток писем пошел на спад, но среди почты попалось послание от известного драматурга. Он писал нам обоим, мне и Ольге. Предлагал переделать оперу в драматическое произведение, то есть пьесу. Тогда её можно будет поставить не только в музыкальных театрах, а и в драматических, которых в стране много больше. С соответствующим эффектом.

Предложение сюрпризом для меня не было, я ожидал подобное ещё в марте. Нужно будет обсудить с Ольгой. Но у неё же ситец…

Подожду.

Ждал я до вечернего чаепития. Обыкновенный чай, обыкновенный бутерброд с маслом. Всё чинно, благородно. Судя по настроению девушек, с ситцем у них полный порядок. Дело за пуговицами.

Тут я письмо и показал.

Ольга прочитала дважды.

— И что ты думаешь?

— Переложить на прозу можно, отчего б и не переложить. Я вот и планчик набросал: ввести старшину-большевика с опытом гражданской войны, одессита-балагура, старшую медсестру Тётю Валю, что следит за нравственностью вверенных ей медсестер, пулеметчика Гаврилу — зачем, ещё не знаю. Ну, а дальше сами, сами. Драматург известный, пробивной, напористый, думаю, сезон-другой пьеса продержится, а потом видно будет. Интересно другое, как оценивать участие.

— И как?

— Я бы предложил двадцать-сорок-сорок. То есть двадцать процентов гонорара я беру себе за идею, а остальные восемьдесят вы делите пополам, при условии, разумеется, что драматург будет работать в полную силу. И тебе школа драматургии, и ему деньжищи за вторичную по сути работу.

— Ты думаешь, он согласится?

— Поначалу возмутится, потребует себе восемьдесят процентов, потом попробует торговаться, но мы сразу скажем твёрдое нет. И тогда он согласится на наши условия. Очень быстро. Потому что их, драматургов, много.

— Но он ведь может сам написать пьесу.

— Сейчас нужна не просто пьеса, а пьеса по нашей опере. Чтобы и политрук с винтовкой, и певичка-разведчица, и любовь-морковь. Срочно. Потому он нам и пишет. Иначе — с чего бы? Впрочем, если сорок процентов тебя не привлекают, можно поискать других драматургов. Можешь даже сама всё написать.

— Сорок процентов меня устроят, Чижик. Ещё как устроят. Но не будет ли это слишком?

— В самый раз, — заверил я. И пошёл составлять текст ответного письма.

Проводить Всесоюзный Ленинский Коммунистический (вот так, обязательно с заглавных букв) субботник было делом как экономическим — отжать у трудящихся денежек, так и политическим — приучать, что отжимание денег есть нечто почитаемое и даже возвышенное. Обыкновенно субботник сопровождался пропагандистской трескотнёй — о небывалой производительности труда, достигаемой в этот день, о всеобщем порыве, вдруг охватывающем тружеников, о ярком солнышке и зеленой травке, что, в общем, соответствовало действительности. Производственные коллективы переводили однодневный заработок в фонд субботника, а уж куда шли деньги, какая разница. Впрочем, на эти (или другие) деньги был построен всесоюзный онкоцентр, больницы, школы, что, конечно, воодушевляло.