Леонид Гурунц - Наедине с собой или как докричаться до вас, потомки! Дневниковые записи 1975-1982 Страница 42

Пусть тот, кто без кресла, спит спокойно. Ему не грозит смерть от переизбытка сахара.

Александр Твардовский в одной беседе с молодыми писателями призывал их "делать биографию". Горький рекомендовал молодому писателю Бабелю “идти в люди".

Что это значит? Что обозначает самое выражение Александра Трофимовича "делать биографию" или слова Горького “идти в люди"?

Я это понимаю так. Человек живет, что-то делает, кому-то помогает, против кого-то идет в бой. То есть живет в соответствии со своими убеждениями. "Делать биографию", “идти в люди”, по моему разумению, – стать личностью. Только став личностью, человек, если он талантлив, может рассчитывать стать писателем. Из человека, каким бы он ни был наделен талантом, если он живет по принципу "что вам угодно", не в соответствии со своими убеждениями, из человека, превратившего себя в обмылок, настоящего писателя не выйдет. Такому вообще нечего делать в литературе.

Не забывайте только, что писатель-карьерист, писатель-обмылок тоже делает себе "биографию" и, зачастую, весьма успешно, очень часто затмевая того, кто по-настоящему талантлив.

Вспомним случай, когда Александра Блока в Москве освистали, попросили с трибуны со словами: "Ваше время прошло".

Зато Демьян Бедный был в фаворе, его читали и почитали.

Но время поставило каждого на свое место

Поставщики ширпотреба – это те, которым перепадает лучший кусок с писательского стола.

У меня есть ориентир, по которому я точно определяю, как ко мне относятся в Доме писателей в данный момент. Таким ориентиром является Михаил Овчинников. Добрейший человек, Михаил Овчинников ко мне относится сердечно, сочувственно, но поступает, как следует поступить, чтобы не навлечь на себя тень, не вызвать недовольства начальства.

Как-то одно мое публицистическое выступление в журнале "Литературная Армения" – давно это было – "не показалось" в верхах, в самых верхах. Весь город говорил о моей "крамоле". Шутка сказать: сам Суслов обратил внимание на эту "крамолу". Ну, думаю, конец, меня растерзают. Но меня пока никуда не вызывают, и я буквально погибаю в ожидании этого вызова.

В эти, самые тревожные дни мы с женой шли по городу и случайно встретили Овчинникова.

– Вот идет Миша,- шепнул я жене.- Если он пройдет мимо, будто нас не видит, значит дело швах, худо мне будет. Если же подойдет, как обычно, пожмет нам руки, утешит нас, считай дело в шляпе, ничего мне не грозит.

Миша подошел, поцеловал руку жены, меня обласкал, призвав не волноваться и пошел восвояси, как ни в чем не бывало.

Мы оба от всей души возрадовались этой встрече. Знали – Овчинников барометр безошибочный.

Так и случилось. Мне ничего не было. Кто-то у нас в верхах при обсуждении моей "крамолы" сказал: "Хватит по указке убивать писателей", и беда минула меня.

Откроем скобки: человек этот был Нагуш Христофорович Арутюнян, тогдашний председатель президиума Верховного Совета Арм.ССР, президент республики.

Весь январь и половину февраля 1978 года в республике проходили Чаренцские дни. Чаренцу исполнилось бы 80 лет. Но он прожил едва ли половину юбилейной даты. Был убит, как многие другие. Имя убийцы не было названо. Впрочем, нам к этому не привыкать. Судят не воров, а воришек…

Но мой разговор не об этом. Посмотрели бы вы, как протекали эти дни, дни, полные признания и любви к поэту. Речи, доклады, поездки по стране. Все эти почести поэт вполне заслужил. Но какова цена этому всеобщему признанию, этим речам и докладам, если при жизни великий поэт встречал одни лишь шипы. А когда он попал в беду, никто не подал голоса в его защиту. Так нас приучили: в несчастье бросить ближнего, умыть руки, отойти в сторону. Равнодушно взирать на беду ближнего – знак времени, необходимый атрибут самосохранения.

И прав был Евгений Евтушенко, прочитавший на торжественном вечере, посвященном Чаренцу, стихотворение, в котором есть такие строки:

Наша жизнь – испокон и досель

То великая сцена, то плаха,

То примерзшая карусель.

Был бы Сиаманто жив, добавил бы:

– О, Справедливость, дай плюну тебе в лицо!

Григорий Свирский. Пересказываю его выступление на партактиве Союза писателей СССР в Москве.

“Как-то с группой московских писателей я поехал на Северный Кавказ. В первый же день нас пригласили на свадьбу. Всех, кроме меня. Меня это озадачило. Почему? Чем я не приглянулся? Ведь мы все для них были гости, и только. Никого из нас здесь толком не знали.

На другой день все выяснилось: подвели меня усики. Мои усики, которые я тогда носил. Меня приняли за грузина, а грузин здесь, оказывается, не очень миловали.

Поехали в Грузию. На улице в Тбилиси я случайно стал свидетелем неприглядной картины: двое хулиганов приставали к женщине, оскорбляли ее. Я вступился за нее. Подошли два милиционера. Меня, а не хулиганов поволокли в милицию. Не слушали никаких объяснений. Разговаривали со мной очень грубо.

В милиции потребовали паспорт. Посмотрели, прочитали фамилию, сразу переменились.

Начальник взял меня под руку, отвел в сторону:

– Вы уж извините нас, пожалуйста. Ошибка. Мы думали, что вы армянин.

Потом мы отправились на Украину. В группе нашей почти все, за исключением одного, были евреи. Так получилось. Не порадовались встрече и здесь, на новом месте. Тогда я сказал:

– Лучше уж поедем домой, к своим московским громилам”.

На собрании партактива был и Демичев. Демичев ни словом не прекословил Свирскому. Наоборот, он по достоинству оценил честное и смелое выступление писателя.

Но через день его книга в "Советском писателе" пошла под нож. Потом его исключили из партии. Хотя поводом служило совсем другое.

Как не вспомнить армянскую поговорку: у того, кто правду говорит, должна быть наготове лошадь у дверей и одна нога в стремени.

“Волна антисемитизма, вызванная нелепой историей с врачами-вредителями, спровоцированной Берией, докатилась и до нас, до Ленинграда. Начались среди писателей-евреев аресты. Добрые люди посоветовали мне уехать из Ленинграда куда-нибудь, где меня плохо знают. Послушался. Уехал в Москву. Но и здесь было то же самое, со мною не разговаривали. При встрече со знакомыми старались не замечать меня, некоторые переходили улицу. Семь месяцев ни в Ленинграде, пока я там жил, ни в Москве, куда я переехал из Ленинграда, телефон ни разу не звонил. Даже близкие родственники боялись говорить со мной по телефону.

Однажды – в Москве это было – меня сшибла машина. Отделался легким испугом, но случай запомнился. Я кажется потерял сознание. Когда я пришел в себя, обнаружил вокруг себя людей, множество людей. Склонившись ко мне, они участливо спрашивали:

– Может скорую помощь вызвать? Как себя чувствуете?

Не помню, болело ли тогда у меня что-нибудь, но радость была неописуемая: со мною люди говорят, интересуются мною, я кому-то нужен…”

И это рассказывал Михаил Леонидович Слонимский, старый, почтенный русский писатель, один из зачинателей советской пролетарской литературы. На четвертом десятке лет после революции, установившей союз и братство между народами. Кто в ответе за это?

Рассказал Марк Соболь.

“На остановке троллейбуса это было. В Москве. В самом центре. Какие-то ребята хотели без очереди пролезть в троллейбус. Дернуло меня сделать им замечание.

– А-а, Абрам…

Он встал передо мной, высокий, молодой, косая сажень в плечах, загородив собой полнеба. Рядом с ним стал другой. С другого бока – третий. Встали, пошли на меня. Молча, оттесняя меня к тротуару, а там к подворотне. Ребята были все один к одному, здоровые, крепкие, и я знал, удар любого из них в грудь – верная смерть, у меня одного легкого нет после ранения.

– Да что вы, ребята, – вдруг крикнул я. – У меня три ранения. Чтобы вы жили…

И вдруг круг вокруг меня разомкнулся. Ребята усовестились, ушли.

В этот день по радио была передана информация о врачах-вредителях. Парни эти были жертвой той информации.

Вечером того же дня я отправился в ЦДЛ. Жена отговаривала, но я все-таки пошел. Я думал – отвернутся друзья, значит, грош нам цена, нашей дружбе, нашему братству, нашему товариществу.

Первым встретил меня Сергей Орлов. Как больного взял меня под руку, посадил за стол, готовый кормить меня с ложки. Меня окружили другие ребята, выпили за мое здоровье.

От сердца отлегло. Слезы душили меня. И я в самом деле почувствовал себя больным”.

ИЗ ЗАПИСНЫХ КНИЖЕК

Есть такая восточная шутливая присказка. У Моллы Насреддина спросили, сколько ему лет. “Сорок”, – ответил Молла. Через год снова спросили. “Сорок”, – был ответ. Спросили еще через год, а там еще и еще – ответ был неизменный: “Сорок”. Когда ему напомнили о его забывчивости, он не растерялся, сказал: “А вы хотите, чтобы я каждый день менял свое слово? У мужчины одно должно быть слово.”

Сталин во многом напоминает мне этого шутника. Но с той лишь разницей, что Молла Насреддин смеялся над собой, а Сталин – над страной…