Юлия Остапенко - 21 Тираны 1. Борджиа Страница 44

Чезаре ждал решения его святейшества в тесной, душной камере с единственным зарешеченным окошком под потолком. Он стал еще оборваннее и грязнее, чем был, агонизируя, всеми брошенный, в собственном опустевшем дворце. Но если бы он мог взглянуть в зеркало, то заметил бы, что дикости в его глазах поубавилось, а лицо прояснилось. Его еще терзала горячка, но он больше не чувствовал себя раздавленным ею, и каждый шаг не отдавался ломотой в костях и жаром во внутренностях. Меряя шагами свою клетку, Чезаре снова и снова вспоминал ту проклятую ночь, ненавидя себя за глупость, за то, что кинулся к мечу, не сразу решившись довериться быку. Если бы бык был с ним теперь — никакие решетки и железные двери его бы здесь не удержали. Да, его хорошо охраняли — делла Ровере, как и все, слышал о легендарной силе Чезаре Борджиа, и хотя не особо верил в слухи, считая их непомерно раздутыми, но старался предусмотреть все. И все же он не предусмотрел, что сказки о том, как Чезаре поднимает над головой груженые броней телеги и шутя отрывает руки и ноги своим врагам, сказками вовсе не были. Силы возвращались к Чезаре с каждым днем — но это были не те силы. Будь у него фигурка, железная дверь не стала бы для него преградой, ничто бы не стало. Он еще мог, мог успеть сделать то, что задумывали они с отцом. Но время уходило с каждым часом: Чезаре не сомневался, что Папа Юлий, пользуясь его беспомощностью, уже переманил на свою сторону, купил или запугал большую часть прежних союзников Борджиа. Увы, в наши дни клятвам вассальной верности можно верить не больше, чем клятвам любви.

Время шло, Чезаре ел (морить герцога Валентино голодом все-таки не решились), спал, отжимался от пола и зарастал жестким курчавым волосом. И ждал, сам не зная, чего — то ли чуда, то ли казни. Когда спустя много дней дверь его тюрьмы наконец открылась, он повернулся, готовый одинаково спокойно встретить хоть избавление, хоть конец. И остолбенел, увидев на пороге Лукрецию.

— Здравствуй, Чезаре, — сказала она, когда за ее спиной за скрипом закрылась дверь.

Она изменилась, так сильно, что он едва ее узнавал. Стала старше, строже и словно бы холоднее, дальше от него, чем когда-либо была. Чезаре шагнул к сестре, обнял за талию, сбрасывая с ее головы капюшон. Свои светлые, роскошные волосы Лукреция заплела в косы и спрятала под тугую сетку. Взглянув на них, Чезаре невольно подумал, что они, эти волосы, блестящие, непокорные, тоже теперь в тюрьме.

— Сестренка, — проговорил он, глядя на нее и не в силах наглядеться. — Ты жива. Слава Богу. Я боялся думать о тебе.

— Напрасно, — сказала Лукреция так спокойно, словно они сидели в винограднике матери, встретившись посреди ясного дня, чтобы поболтать о всяких пустяках. — Со мной все хорошо. И с Хофре, и с Ваноццей, если тебе это интересует.

— Этот ублюдок делла Ровере не тронул вас?

— Нет. Правда, Хофре пришлось уехать во Францию, а Ваноццу вряд ли будут по-прежнему принимать в лучших домах Рима. А я...

— Что — ты, Лукреция?

— Я вышла замуж, — ответила она и посмотрела на него, вскинув голову, почти что с вызовом. — За герцога Ферранте. Он пришел ко мне сразу после смерти отца и обещал защитить. Ты умирал, я осталась совсем одна, и мне ничего больше не...

— Не оправдывайся, сестренка. Ты сделала, что могла. Никто не ждал такого, дьявольщина, никто из нас. Мы оказались не готовы. Я сам виноват.

Чезаре хотелось погладить ее щеку ладонью, но его руки были слишком грязны, и он, спрятав ладонь за спину, словно нашкодивший мальчишка, неловко отвернулся. Лукреция смотрела на него пристально, даже сурово. Но это не было суровостью осуждения. Скорее, за этой холодностью она прятала что-то. Что-то пыталась от него скрыть.

— Ты выполнил мою просьбу? — вдруг тихо спросила она.

Чезаре глянул на нее исподлобья. Их наверняка подслушивают, хотя... какая теперь, к дьяволу, разница. Все кончено.

— Почти, — сказал он. — Его нет при мне, если ты об этом.

— Знаю, что нет. Если бы был, ты бы не позволил арестовать себя. Ты изменился, Чезаре, — голос Лукреции дрогнул, и она сделала то, чего Чезаре не решался сделать сам: прикоснулась к нему, тронула ладонью его липкий от пота лоб и отвела в стороны немытые пряди, падающие ему на глаза. Прохлада ее кожи на его горящем лице была как благословение. — Ты плохо выглядишь, но больше не сходишь с ума. Разве ты сам не чувствуешь это?

— Не знаю. Я чуть не умер, Лукреция. А как подумаю о том, что этот подонок делла Ровере сделал с нашей семьей, так жалею, что не умер сразу.

— Делла Ровере тут ни при чем, — сказала Лукреция, убирая руку. — Он только орудие, как и многие до него. Это все та женщина, которую ты ко мне привел. Не зря я ей не хотела верить.

Чезаре не сразу понял, о ком она говорит. А когда понял, заморгал.

— Кассандра?

— Да. Только это не ее настоящее имя. Я все думала и думала, где могла раньше видеть ее? Где-то ведь видела точно. А теперь знаю. Тот человек в маске, с которым не разлучался Хуан перед смертью, помнишь? Это тоже была она. Если бы я только поняла это раньше.

— Лукреция, о чем ты говоришь? Как эта женщина могла сделать с нами такое? Убить Хуана, отравить отца...

— Она не травила отца. Но заставила меня сделать так, чтобы это стало возможным. Заставила поверить, что фигурки приносят зло. Что они уничтожают нас, и уничтожат в конце концов.

— А это правда? — спросил Чезаре с неожиданным для него самого любопытством. Теперь, когда они потеряли все, что могли потерять, он не отказался бы узнать причину

этого.

Лукреция не ответила сразу на его вопрос. Ее отстраненный взгляд стал еще более затуманенным, словно мыслями она витала далеко.

— Не знаю, — сказала она наконец. — Я думаю, Чезаре, что мы на самом деле всегда очень мало знали. Ты никогда не задумывался, откуда отец вообще взял эти предметы? И почему подарил их нам, когда мы были еще совсем детьми?

— Да, я когда-то спрашивал его. Но он всегда уходил от ответа.

— Я думаю, Чезаре, отец знал, что с этими фигурками что-то не так. Он знал об их силе, но еще знал о том, что чем сила больше, тем сильнее и страшнее она тебя разрушает. Он никогда не носил все три, когда мы были маленькими. Я часто видела на нем паука, иногда ласточку, но быка он, кажется, ни разу не надевал. Кроме того дня, когда отдал их нам. Он хотел сохранить фигурки в семье, но не хотел оставлять у себя. Хотел использовать их силу, но не платить за это положенную цену. Знаешь, — добавила она, помолчав, — я начинаю теперь думать, что он был вовсе не таким уж хорошим отцом.

Чезаре ничего не сказал. У него с отцом не всегда складывалось так, как ему бы хотелось; порой ему даже казалось, что он ненавидит Родриго Борджиа. Но он ведь и сам Борджиа. Он ничем не лучше, и ему по крайней мере хватало здравого смысла это признавать.

— Мне нравилось травить с помощью ласточки, — глядя на зарешеченное окно, вполголоса продолжала Лукреция. — Это казалось забавным. И давало чувство такой безграничной силы... такой вседозволенности. Иногда, если яд действовал не сразу, я шептала жертве что-нибудь на ухо — что-то забавное. Некоторым даже рассказывала о фигурках. Они все умирали с выражением такого недоверчивого изумления на лице. — Она некоторое время стояла молча, теребя край простого бархатного пояска. Потом подняла голову и посмотрела Чезаре в лицо — глаза ее впервые за долгие годы были не разноцветными, а карими. — Но я отказалась от нее, отказалась от ласточки. Потому что эта женщина, эта сука, убедила меня, что только так я спасу нас всех. Я украла у отца паука. И я уговорила тебя отказаться от силы быка. Но ты ведь не сделал этого?

— Нет, — признался Чезаре.

— И хорошо. Это очень, очень хорошо, братец.

В камере стоял полумрак, и Чезаре не заметил, когда она успела достать то, что сейчас протягивала ему на ладони. Но узнал эту вещь сразу, так, как узнал бы собственный палец, отрезанный, и теперь протягиваемый ему в качестве изощренной насмешки.

— Как ты догадалась, где я его спрятал? — хрипло спросил Чезаре, и Лукреция улыбнулась — в первый раз с тех пор, как пришла, с тех пор, как он убил ее мужа.

— Это было нетрудно. Возьми, Чезаре. Отец, умирая, проклял меня и сказал, что я уничтожила наш род. Но он ошибался. Борджиа не уничтожены, нам только подрубили ствол. Но еще можно все вернуть. Возьми быка и выйди отсюда.

— Я сойду с ума, — сказал Чезаре и сам удивился тому, как просто прозвучала эта мысль — та мысль, которой он не хотел верить и которую так упорно гнал от себя столько лет. — Он что-то делает с моей головой, я тупею, зверею, я становлюсь...

— Быком, — закончила за него Лукреция, улыбаясь все так же спокойно и жутко. — Я знаю. Знаю, братец. Так и должно быть. Я раньше тоже тебя боялась, а теперь понимаю, что только так и может выжить бык — подняв на рога матадора и затоптав зевак. Чезаре, возьми его и используй в последний раз. Ты не можешь умереть здесь, как овца. Умри, как бык.