ЖД (авторская редакция) - Дмитрий Львович Быков Страница 46

— Именно при том, — терпеливо проговорил Эверштейн, так и стоя перед ним с портфельчиком, — что ваша местная любовь к Родине предполагает не созидание, а именно и только истребление чужих. У вас всегда война. Оборона рубежей. Потребность в подвиге. Молитвенное разбивание лбов. А если лоб не разбит, так это не молитва. Вспомните, как на одной летней олимпиаде ваши призвали всю страну молиться за спортсменов — потому что они приравнены к воинам, защищающим честь Отечества. И православные попы молились за прыгунов с шестом, а прыгуны слезно жаловались, что их судьи зажимают. Мешают, понимаете, защищать честь Отечества. Еще бы немного — и стрелки начали бы стрелять по судьям… Вы обратили внимание, что вашим теперь везет только со стрельбой? Все периоды созидания относились, увы, к нашим кратковременным засильям. Когда построили всю промышленность? В начале тридцатых. Инженеры Маргулиесы из повести «Время, вперед!». Когда Москва ваша эклектическая приобрела свой нынешний облик? В девяностые, при власти ненавистных вам либертариарцев.

— Когда недра грабили с особенной силой.

— Когда крупнейшей нефтяной компанией мира стала русская, — поправил Эверштейн. — Когда месторождения начали наконец научно разрабатывать, а прибыль щедро отдавать на образовательные проекты. Когда в России появилась свободная печать — где, между прочим, и вы сотрудничали квантум сатис, с необременительными историческими очерками и столь симпатичными мне прогнозами. А издавалось все это на нефтяные деньги, которые при вашем патриотическом правительстве перекачиваются в основном на оборонку, не так ли? Очень может быть, что сельское население в то время сокращалось, да и интеллигенции приходилось поторговывать на рынках. Но сейчас, когда ваши окончательно запретили эту торговлю, стали преследовать за попрошайничество и отбирать дачные участки у семей призывников-«альтернативников»… стало таки сильно лучше, n’est ce pas?

— С этим я не спорю, — мрачно согласился Волохов. — Но нельзя в этом не увидеть реакции на ваши собственные художества…

— Которые были нашей реакцией на ваши художества, которые в свою очередь… Это порочный круг, Воленька, и началось коловращение с 862 года, когда на беззащитные и плодородные земли хазар случайно набрело мрачное и глупое северное племя, шатавшееся с воинственными целями по всей нынешней среднерусской равнине. Другие благополучно давали им отлуп, а хазары не смогли. Верней, их и хазары лупили, пока в хазарских рядах не нашлось собственного предателя. В семье не без урода. А теперь это глупое и воинственное племя называет себя патриотами России и любое, даже самое мирное дело умудряется организовать как войну — потому что война все спишет. И даже самые умные и терпимые их представители совершенно неспособны к творческой дискуссии, а вечно норовят увидеть в оппоненте оскорбителя их национальной идеи и засветить ему в зубы, чтобы он перестал порочить бедных и обиженных нас. Мне пора, Володя. Извините.

— Ну, про бедных и обиженных… — проговорил Волохов, вставая. — Про бедных и обиженных, наверное, не надо, товарищ хазар, — а? И про способность абстрагироваться от национальных корней… Вы ведь и во мне видите прежде всего руса, похитителя ваших земель?

— Ваши постарались.

— Я одного не пойму, Миша! Вот, возьмите, у меня есть солпадеин — наш, захватнический, но действует.

— Да-да, спасибо, — Эверштейн взял таблетку и проглотил без воды, сильно двинув кадыком.

— Одного не пойму, — повторил Волохов. — Вы сами-то верите в то, что говорите?

— А не знаю, — сказал Эверштейн, глянув на Волохова просто и честно. — Верю ли я, что Иисус Навин остановил солнце? Меня там не было, я историк, работаю с источниками. Я одно знаю: стоит русскому с хазаром заспорить на исторические темы — только титаническая воспитанность или профессиональная близость могут их удержать от кулачного боя. И еще знаю, что ничего у русских на их якобы родной земле не получается. А после всякой вашей революции, как, знаете, в мочевом пузыре при простатите, — что-то остается. Это не ваша земля, понимаете, Володя?

Он был очень серьезен и смотрел Волохову прямо в глаза. Волохов молчал.

— Ладно. Пойдемте, пожалуйста. Мне правда пора.

— Да-да, пойдемте… — Волохов пошел с Эверштейном к выходу, но внезапно остановился, пораженный самоочевидной мыслью. — Что-то остается? То есть вы призываете… к окончательному решению русского вопроса?

— Или еврейского, — вымученно улыбнулся Эверштейн.

— Стало быть… «Нам двоим на земле нет места»?

— Почему же нет. Есть. И вам есть. Только вам надо вернуться на это место. Куда-нибудь на Север, который вы все так любите. Только не на наш — наш вы уже отдали Абрамовичу, Вексельбергу… и правильно сделали. У них сразу дело пошло. Вы идите куда-нибудь к себе, в заброшенную Гренландию, в землю мирового льда, который так любят ваши наци… Попробуйте сделать, чтобы там яблони зацвели. Это вообще большая беда, что у русских нет своего Израиля, — вы не находите? Но когда мы вернемся в Россию, — если эти наши безумные ЖД добьются-таки своего, — вы, если хотите, можете заселиться в Каганат. Махнем не глядя, как на фронте говорят?

— Мы подумаем, — в тон ему ответил Волохов.

3

Очнулся он только на улице, машинально идя к Женькиному дому. Кругом шумел, орал, жрал, хвастался, назначал свидания, ехал на автобусах Каганат — пестрый и избыточный во всем; странно было бы представить себе все эти яркие глаза и черные волосы среди среднерусской природы, слышать громкую гортанную речь на улицах русских городов. Русские — захватчики… бред собачий! Достаточно посмотреть на то, как похожи эти ненавистные всему миру русы на собственный пейзаж. Эти соломенные волосы, прозрачные глаза, распевная речь-речка… Волшебный язык со смещенными ударениями, повторяющий неравномерные, непредсказуемые подъемы и спуски пыльной русской дороги… Вечная тоска русской песни, тревожной, как островерхий черный ельник на закате… Он вздрогнул и остановился. Мысли, приходившие ему в голову, были шаблонны, как передовица почвенника. Тоска и тревога… Откуда тоска и тревога? Что это за русская тайна, об которую все обламывали зубы? Может, она в том и есть, что…

— Тьфу, черт, — выругался он вслух. Любимый прием всех альтернативщиков: идея внедряется как бредовая, потом ты веришь, потом понимаешь, что только так и могло быть. Любая интерпретация истории верна, пятый пункт «Памятки альтернативщику», которую он же сам вывесил на двери отдела. Пункт раз. Никто не знает, как все было. Пункт два. Все источники в той или иной мере сфальсифицированы. Пункт три. Нет истины, есть лишь ряд асимптотических приближений к ней (Набоков). Пункт четыре. Фоменко и Носовский