Леонид Гурунц - Наедине с собой или как докричаться до вас, потомки! Дневниковые записи 1975-1982 Страница 47

“Делай все так, как будто ты век собираешься жить, а молись так, как будто сейчас собираешься умереть”.

Ф. М. Достоевский

“Я не хочу быть звездой. Я хочу быть фонарем, освещающим дорогу своему современнику”.

М. Светлов

Я мечтаю о времени, когда осел будет назван ослом, а орел – орлом. О, какое это будет блаженное время!

День мой догорает, след мой в мире невелик. Одно у меня утешение – с правдой жил в ладу.

Не бойтесь раньше времени израсходовать моральные и физические силы. Человек обладает огромным запасом прочности. И нет ничего пагубнее для здоровья, чем душевная и физическая леность.

Если жизнь в молодости перетрет хорошенько – будет человек, а заласкает – пропал ни за понюшку.

Самого лютого, опасного врага ищи там, где ты сделал добро. Человек, если он дурной, беспощаден к тому, кому он обязан. Такова цена добра, если ты помог недостойному.

Кажется, Горький говорил: ”Быть существом мыслящим – безусловная обязанность человека”.

Вся наша жизнь, практика жизни, против этого. Нас воспитали в слепом преклонении перед авторитетами не духовными, а административными. “Порочное, – по выражению Владимира Канторовича, – узкогуманитарное образование” помогало нам в этом – не быть существом мыслящим.

Быть существом мыслящим значит поставить себя в оппозицию ко всей сути нашего общежития, которое открыто требует от нас безоговорочного исполнительства, и только исполнительства. И чем подобострастнее, тем лучше.

Великое и низкое, героическое и постыдное, передовое и отсталое, чему оказался свидетелем и соучастником в своей стране, – ко всему этому я имею отношение.

Где появляются семена черствости, жестокости, равнодушия в наших детях? Там, где ребенок растет в тепличных условиях, надежно защищенный от зноя и стужи жизни.

Стать правильным человеком – это значит застегнуть душу на все пуговицы, ничего не замечать, никаких тревог и забот не испытывать, ко всему притерпеться.

Что-то солнечное, прозрачное, как виноградная лоза, изначально присутствует в душе, когда мы молоды. Проходят годы, горькое зернышко, случайно оброненное рядом с виноградной лозой, начинает расти, превращаясь в куст, дерево, источая горечь и горький запах.

Наше время – яростное и загадочное, кровавое и возвышенное. Тот, кто попытается умалить, скрыть одну из этих сторон, – враг этого самого времени. Когда мы поймем, люди, кто враг, а кто друг этого времени?

Моя жизнь – бикфордов шнур, который все время паленным концом подбирается ко мне. Все видят и никто не отважится сбить огонь, погасить его. Хрен с тобой, Гурунц, пусть разорвет тебя на куски, раз никому ты не дорог!

В Египте, в гробнице фараона найдены были кувшины с зернами пшеницы. Зерна пролежали тысячелетия, высохли, окаменели. Это естественно.

Но вот их посеяли, и свершилось чудо: они проросли и заколосились.

То, что создается веками, не может исчезнуть в десятилетия. Я не верю, что жестокость века может обратить человека в четвероногого.

Я не так наивен, чтобы подумать, что все это увидит свет. Мы ведь так отвыкли от критики.

Да, да, снова отсрочка. Снова какие-то катаклизмы на другом конце планеты мешают нам у себя дома в полный голос сказать о своих бедах. И мне грустно от этих отсрочек. Дооткладывались мы с вами, дорогие сограждане! Наша критика всегда не к месту. Домолчались до того, что дураки стали водевилями нас потчевать, безмозглыми своими опусами. Гитлера не испугались, фашизм в самом его логове придушили, а перед каким-нибудь слизняком-кретином, облаченном властью, опускаем руки.

Но есть и утешение. Об этом хорошо сказал поэт:

…И, как нашел я друга в поколеньи,

Читателя найду в потомстве я.

Е. А. Баратынский

Эту тетрадь хочется заключить стихами замечательного армянского поэт, Рачия Ованесяна:

Пришло поколение -

Оно лишь молчало,

Считая молчание началом начал, -

Улыбкой оно безответной встречало

Хвалу и хулу

И топор палача!

ОЧЕРКИ

Давно я собирался написать о моей единственной встрече с адмиралом Иваном Степановичем Исаковым. Простить себе не могу, что краткой была эта встреча.

Иван Степанович сам пожелал видеть меня. Об этом мне передали в Союзе Писателей СССР в Москве, и я сейчас же отправился к нему на квартиру, на Смоленскую набережную.

Исаков болел. Он работал над книгой об адмирале Серебрякове, но боясь, что не успеет закончить ее, хотел ввести меня в свои творческие планы, чтобы книгу дописал я. В этом заключалась цель нашей встречи.

На меня Иван Степанович не произвел впечатление тяжело больного человека, и я всячески отказывался от соавторства.

– Ну хорошо. Возьмите эти книги, – он передал мне стопку книг на морскую тему, – познакомьтесь с ними, а в следующий ваш приезд в Москву я передам вам и написанное.

На том мы и порешили, но до второй встречи Иван Степанович не дожил, умер через месяц, оставив папку с рукописями на мое имя. Она оказалась в Академии Наук Армении.

Всего три часа я пробыл у адмирала Исакова, но впечатление от этой встречи врезалось в память на всю жизнь.

Я знал, что Сталин хорошо относился к Ивану Степановичу, и хотелось узнать, что он думает о вожде.

Иван Степанович не сразу ответил на мой вопрос.

– Давайте лучше попьем кофе, – сказал он.

Жена его принесла на подносе две чашки, и мы принялись пить молча, обжигаясь, маленькими глотками.

Мне казалось, что адмирал откажется от разговора о Сталине, и после кофе решил переменить тему.

Но Иван Степанович начал рассказывать.

– Я встречался со Сталиным сорок два раза…

– Сорок два раза? И все сорок две встречи помните? Не больше и не меньше? – спросил я.

Иван Степанович грустно улыбнулся.

– Мы с Кузнецовым и уцелели потому, что разгадали его характер… Человек он был знающий, – продолжал адмирал, – мы с ним разговаривали по делу как со специалистом, и он во многом разбирался. Но Сталин и нам не верил. В разговоре вдруг возвращался к беседе, которая произошла три-четыре года назад, задавал те же вопросы. Надо было вспомнить и ответить так же, как тогда. Мы с Кузнецовым вели записи о наших встречах. Прежде чем идти к Сталину по вызову, мы вызубривали вопросы, которые были заданы нам при последней встрече, при предпоследней… Однажды он вернулся к разговору, который имел место чуть ли не десять лет тому назад. Я сказал то же самое, что десять лет назад. Сталин улыбнулся в усы: “Слово в слово повторили, ничего не забыли”.

Я спросил у адмирала, можно ли посмотреть эти записи. Иван Степанович замешкался с ответом.

– Я их сжег, – сказал он, – в годы Хрущева. Он не очень миловал нас, меня и Кузнецова. Не хотелось, чтобы эти записи попали в его руки.

– Не многие знали изменчивый, подозрительный характер Сталина, – через минуту снова продолжал свой рассказ адмирал. – И это было несчастьем для них. Самый доверенный человек в минуту, за случайно оброненное слово, мог навлечь на себя подозрение. Так случилось с героем испанской войны Сергейчуком, приближенным самим Сталиным. Это был летчик, который хорошо разбирался в авиации, и Сталин часто, когда речь заходила о видах самолетов, обращался к нему, спрашивал его мнение. Но нас несколько удивило поведение этого молодого человека на приемах у Сталина. Он позволял себе переходить с места на место, даже переговариваться. Однажды, когда речь снова зашла об авиации, Сергейчук с места бросил: “Товарищ Сталин! Дайте нам такие машины, как “мессершмидт”, и мы дадим прикурить самому Гитлеру”.

Сталин еще ничего не сказал, не вымолвил ни слова, не метнул на Сергейчука своего пристального взгляда, смысл которого мы уже знали, но гнетущая тишина сковала нас.

Сталин встал, вышел из-за стола, прошелся по кабинету и, не глядя на Сергейчука, бросил:

– Нехорошо сказал, молодой человек, нехорошо…

Больше Сергейчука мы не видели.

– Помнится еще такой эпизод, – после большой паузы продолжал Иван Степанович. – У каждого из нас было свое определенное место – кресло, на котором мы сидели. Переходить с места на место, переговариваться друг с другом не полагалось. Никто нам этого не говорил, но так сложилось. Только Берия, участник всех заседаний, мог позволить вести себя как ему заблагорассудится: ходить по кабинету из конца в конец, что-то насвистывать под нос. Ни один обсуждаемый вопрос его не интересовал. И эту незаинтересованность он не скрывал. Нередко во время заседания он обращался к Сталину, называя его Коба, на грузинском языке.

В тот день кресло, на котором обычно сидел командующий артиллерией Воронов, пустовало. Воронов не явился. Думали, он задержался, ждали его с минуты на минуту. Но минуты шли, а Воронова нет и нет.

– Где Воронов? – посмотрев на часы, спросил Сталин, обращаясь к нам. – Почему он опаздывает?