Борис Давыдов - Московит-2 Страница 48

– Наедине? – после недолгого раздумья Богдан кивнул. – Ну что же! Иди за мной, – и направился к входу. Джура услужливо откинул полог.

– На бога, пане гетмане! Это может быть опасно! – вскинулся один из казаков. – Позволь, я его хотя бы обыщу! – И начал водить руками по телу хлопца, старясь нащупать нож или иной опасный предмет.

Раздался истошный пронзительный визг, затем – звук смачного шлепка. Хмельницкий резко остановился, повернулся…

– Ах, бисова дитына! Так это ж не хлопец! – рявкнул казак, получивший оплеуху, смущенный и взбешенный одновременно. – А ну! – И он молниеносным движением сдернул косматый головной убор.

Длинные черные волосы рассыпались по плечам, спине… Казаки дружно ахнули.

У Хмельницкого изумленно взметнулись брови. Он застыл на месте, не отрывая взгляда от замурзанного женского личика, боясь поверить собственным глазам…

– Дануська?! – неуверенно произнес потрясенный Богдан.

– Я, славный гетмане… – всхлипнула камеристка Елены. – Хвала Матке Бозке, добралась до твоей милости сквозь такие ужасы! Как живой осталась, сама не пойму! И письмо от пани принесла, смогла уберечь. На груди моей оно, как святыню хранила! – голос Дануси прервался от рыданий.

Гетман стиснул ладонями голову, что-то беззвучно шепча… У него был вид человека, сомневающегося в здравости собственного рассудка. Потом, опомнившись, приказал ледяным голосом:

– Заходи! Будем говорить. И чтобы никто нас не тревожил! – повернулся он к казакам. – Никого не впускать, пока сам не разрешу! Ясно?

– Ясно, пане гетмане! – кивнул потиравший щеку казак, испепеляя Дануську нехорошим взглядом.

Тишина – тяжелая, зловещая – сильно затянулась. Гетман сурово смотрел на женщину, уставившись ей прямо в глаза. Дануся, хоть и дрожала, не отводила взора.

– Вспомнила, значит, про меня пани Елена… – сказал наконец Хмельницкий. Казалось, что эти слова были пропитаны полынной горечью. – Еще бы! Ведь раньше был я простой небогатый сотник, да еще гонимый злыми сильными недругами, незаконно ограбленный и оскорбленный. Ныне же гетман Войска Запорожского, победитель при Желтых Водах, Корсуне и Пилявцах, а в скором будущем, если Бог даст, – гетман всей земли русской, от Львова до Кодака![54] Разница большая. Потому-то теперь пан Чаплинский, разоритель дома моего, с коим она сбежала, стал казаться ей плохой парой? Больше не устраивает как муж? Или они не венчаны, живут в блуде, как мы с ней когда-то жили? – голос гетмана стал хриплым, злым. – Говори!

Дануся, всплеснув руками, упала на колени:

– Як бога кохам, не нужно таких слов, жестоких и несправедливых! Ранами Езуса клянусь, спасением души своей… Пани Елену увезли из Суботова силой! Плакала она, упиралась, стыдила похитителей своих, умоляла не разлучать с паном Богданом! Да с тем же успехом могла взывать к глухой стене… И в церкви, куда ее силой притащили, она билась, кричала: «Нет, не хочу, не выйду за него!» Но панотец был то ли подкуплен Чаплинским, то ли запуган… Обвенчал их, бесстыдник, чтобы ему в адском пламени гореть за этот грех! Пани рыдала, чувств лишилась от горя… Я сама все видела, своими глазами! Вот крест святой! – и Дануся тотчас перекрестилась. – Чтобы мой язык отсох, земля подо мною провалилась, если хоть чуточку вру! Чтобы татары голой на торг притащили и в рабство продали… Прости, Матка Бозка… – камеристка, всхлипнув, закрыла покрасневшее лицо руками.

– Значит, все-таки стала она пани Чаплинской… – тихо произнес Богдан. Без осуждения, но каким-то чужим, мертвым голосом.

– Клянусь, не стала! – вскричала Дануся. – Венчание по принуждению – это же никакое не венчание, як бога кохам, силы оно не имеет! А что до всего остального… Не состоялся этот брак. Не допустила она до себя похитителя, хоть он буйствовал, грозил ей гневом своим и всякими бедами. Сказала ему твердо: «Если пан попробует посягнуть на честь мою, осуществить свои супружеские права, кои наличествуют лишь в его воображении, то пусть знает, что я дождусь удобного момента и зарежу сначала его, а потом себя!»

– Так и сказала?! – вскинулся гетман, в голосе которого смешались недоверие и надежда. – Ты не лжешь?!

– Так и сказала, слово в слово! – снова перекрестилась Дануся. – Ах, каким светом сияло тогда благородное лицо ее… Будто у святой мученицы! И негодяй дрогнул, струсил. Не посмел осуществить злодейские намерения свои… А-а-а!!! – завыла вдруг камеристка, повалилась на ковер и забилась в рыданиях. – О Езус! Да лучше бы мне умере-е-еть…

Ошарашенный, сбитый с толку, гетман растерянно озирался по сторонам. Он не знал: то ли попробовать успокоить Данусю, то ли приказать джурам, чтобы бежали за бабами-знахарками… Потом, хлопнув себя по лбу, торопливо налил в чарку горилки, присел рядом с рыдающей женщиной:

– Ну-ка, отхлебни! Зараз полегчает…

И как ни отбивалась в истерике камеристка, все-таки заставил ее сделать пару глотков. Проверенное средство подействовало, поскольку одновременно плакать, кричать и глотать воздух широко открытым ртом никто не может.

– Пришла в себя? Что это ты вдруг в слезы ударилась? – допытывался Богдан.

И Дануся начала свой рассказ, время от времени снова плача, хоть и не с такой силой. Подробно описывала, закрыв ладонями пылавшее от стыда лицо, что делал с ней пьяный Чаплинский. Как называл ее при этом Еленой. Как она потом тряслась в рыданиях на груди у пани… Гетман слушал молча, будто окаменев, только сжимались его кулаки.

– Пани твердила мне: «Терпи, милая, придет время – злодей за все ответит, когда Богдан нас спасет…» – всхлипывала Дануся.

– Бедная! – вздохнул Хмельницкий. – Ответит, еще как ответит! – голос его посуровел, налился силой. – Шкуру с него, пса шелудивого, сдеру!

Он возбужденно заходил взад-вперед по палатке… Потом, резко остановившись, повернулся к камеристке:

– Давай письмо!

– Ах, проше пана гетмана… Сейчас, один миг! – Дануся утерла слезы и, застенчиво отвернувшись, полезла за пазуху.

С удивившим его самого трепетом и волнением принял гетман бумагу, сложенную во много раз, хранившую тепло и запах женского тела, хоть и не того, о котором он так долго вспоминал с любовью и гневом… Вдруг предательски защипало глаза. Торопясь удержаться от слез, Хмельницкий подошел ко входу, откинул полог:

– Гей, хлопцы!

– Что изволит пан гетман? – подскочил ближайший казак.

– Сведи эту жинку к знахаркам, что при лекарях состоят. Пусть вымоют ее, дадут одежду, накормят… ну, они знают, что делать. Я потом за ней пришлю, как будет надобность. Беречь ее и обращаться вежливо, понял? И другим то же самое передай. Не обижать, под страхом гнева моего и тяжкой кары!

«Любый мой, коханый, свет очей моих! Пишу тебе, горькими слезами обливаясь, и не ведаю, дойдет ли эта весточка до тебя, не перехватят ли ее злобные псы в человечьем облике, что по приказу похитителя и тюремщика моего караулят денно и нощно…»

В нескольких местах строки расплылись, будто и впрямь на бумагу капали слезы. Они дрожали, почти налезали друг на друга, порой почерк был плохо разборчив.

«В самом деле плакала? Боялась, что застанут за письмом этим? Боже, Боже! Знать бы правду…» – Хмельницкий тяжело, возбужденно дышал, расстегнув ворот сорочки. Ему не хватало воздуха.

«Клянусь тебе памятью родителей моих, всем, что дорого мне в этом мире, ранами Создателя клянусь: Чаплинский силой увез меня из Суботова. И он, и помощники его лишь злорадно посмеялись над упреками моими, взываньями к чести шляхетской, над мольбами сжалиться и не разлучать с человеком, коего люблю всем сердцем и буду любить, пока жива. Грубо схватили, затолкали в повозку… Что я, слабая женщина, могла сделать?!»

Гетман застонал – страшно, мучительно…

– Врет, врет, бесстыжая! Притворство! – бормотал он, отчаянно пытаясь прогнать чувство, все сильнее разгоравшееся в его груди. Но перед глазами стояла коленопреклоненная Дануся, со слезами осенявшая себя крестным знамением и клявшаяся, что Елена любила его одного, не уступала Чаплинскому… А в памяти всплывали самые жаркие минуты их страсти в Суботове, когда она отдавалась ему с необузданностью язычницы, позабыв про все христианские заповеди о грехе…

«…Знай, коханый мой Богдане, что только ты один в исстрадавшемся сердце моем! Каждый час, каждую минуту вспоминаю добрые слова твои, крепкие твои объятия, пылкие ласки и горячий шепот… Прости, Богородица! Хоть и не венчаны мы с тобой были, а для меня то – высшее счастье. Боже, Боже, увидеть бы тебя еще хоть на мгновение! Воскликнуть бы: «люблю тебя, одного тебя!», припасть к груди твоей могучей… А порой одолевают черные мысли, и страх поселяется в сердце. Вдруг ты поверил наговорам да сплетням? Ведь сколько завистников отравляли счастье наше в Суботове! Сколько злых языков, чтобы им отсохнуть, трепали и твое имя, и мое! Чужая радость таким – лютая беда. Богдане, ненаглядный мой, ты же не поверишь злым наветам на твою Елену? Не послушаешь черных воронов? Если усомнишься во мне, если хоть на миг подумаешь, что я сама, добровольно, уехала со змеем этим коварным Чаплинским, выродком и позором шляхетского сословия, я умру от отчаяния!»