Константин Шильдкрет - Розмысл царя Иоанна Грозного Страница 5

— Передохни, горемычная, покель ворониха наша слезой тешиться будет.

С трудом оторвавшись от оконца, боярыня повалилась на лавку и сквозь всхлипывания выталкивала:

— Небось и вино солодкое с патокою лакали. И березовец, окаянные, пили. А чтобы нас с Марфенькой гостям показать — николи, видать, не дождаться.

Марфа обняла мать и хлюпнула в набелённую щёку:

— То-то у меня нынче с утра очи свербят. Ужо чуяла — к слезам неминучим.

Шутиха взобралась на лавку и, как сломанными крыльями, замахала искривлёнными ручонками.

— Ведут!

Боярыня с дочерью наперебой бросились к оконцу. Гнилою корягою стукнулась об пол сброшенная с лавки горбунья.

Осторожно и благоговейно, как драгоценные хрупкие сосуды, полные заморским вином, несли холопи на руках пьяных гостей. Симеон, поддерживаемый за спину тиуном, отвешивал поклон за поклоном.

Наконец бояр уложили в колымаги. Застоявшиеся кони весело понеслись к едва видным курганам. Людишки с факелами в руках бежали за гостями до леса. Изжелта-красными бородёнками струились и таяли в мглистой тиши курчавые лохмы огней.

Ряполовский в последний раз ткнулся кулаком в свой сапог и, повиснув на тиуне, тяжело зашаркал в опочивальню.

Боярыня со вздохом присела у крыни[13].

— Ты бы, Марфенька, в постельку легла бы.

Девушка прижалась щекою к липкой от слёз и румян материнской щеке.

— Не люб мне сон. Краше с тобой посидеть.

И, выдвинув ящик, нежно провела рукой по шуршащей тафте.

Мамка достала волосник[14]. Боярыня о гордостью примерила его дочери.

— Твой, Марфенька. А Бог приведёт, будешь боярыней — эвона добром коликим отделю.

Любовно и сосредоточенно перебирали пальцы вороха шёлка, обьяри, тафты и атласа.

— Всё тебе, светик мой ласковый.

Увлекаясь, Ряполовская выдвигала ящик за ящиком.

— Не показывала яз тебе допрежь. Тут и летники, и опашни, и телогреи.

Марфа жадно прижимала к груди приданое. Шутиха, стараясь казаться подавленной обилием добра господарского, то и дело всплёскивала руками и тоненько повизгивала.

— Херувимчик ты наш, — чмокала она икры боярышни, — ты к волоснику убрус[15] подвяжи.

Вытянувшись на носках, горбунья повязала убрус узлом на раздвоенном подбородке зардевшейся девушки и застыла в немом восхищении.

— Да тебе не в боярышнях, а в царевнах ходить, — вставила мамка и, считая, что выполнила всё требующееся от неё, безразлично уставилась в подволоку.

Молочные лучи месяца улыбчато пробрались в светлицу и легли кружевным рушником на жёлтом полу. По краям рушника странным зверком кралась густая тень от горба шутихи.

Боярыня встрепенулась!

— Эк, полунощницы мы.

И кликнула негромко постельницу.

Тиун неподвижно стоял у низкой двери опочивальни. Боярин сел подле окна, налил корец кислого, как запах бараньей шерсти, кваса и залпом выпил. Антипка грохнулся на пол.

— Князь-боярину на здравье, а нам, смердам, на утешение.

Симеон тупо прислушался.

— Ты, что ли?

— Яз, господарь мой.

Тиун несмело подался на брюхе поближе к князю.

— Отказчик на дворе сдожидается.

Ряполовский надоедливо отмахнулся.

— Недосуг мне… Утресь.

Поднявшись с пола, Антипка остановился на пороге.

— Сказываю, утресь!

— Тешата охальничает, господарь мой. Отказчика того со двора погнали.

Ряполовский вскочил и по-бычьи согнул багровую шею.

— Абие[16] ко мне доставить!

Тиун шмыгнул в сени. В заплывших глазах боярина сверкнули звериные искорки. Стиснув до боли зубы, он стал у порога.

Отказчик робко склонился перед ним.

— Не моя вина. Не токмо надо мной — над твоим именем глумится! — Он возмущённо подёргал кончик, жиденьких усов своих. — Тако и лаял: «Ныне, дескать страдники не ниже высокородных».

— Не ниже?!

Точно клещи, впились в горло отказчика жирные пальцы боярина.

— Убогой сын боярской, Тешата, не ниже вотчинников Ряполовских?!

— Тако и сказывал, господарь! — прохрипел, задыхаясь, отказчик. — «Мы хоть и малым володеем, а холопей не продаём. Самим надобны нынче».

Симеон на мгновение разжал пальцы, отступил и, размахнувшись, с плеча изо всех сил ударил покорно стоявшего перед ним человека.

— Добыть! Доставить!

Тиун бочком подвинулся к боярину.

— Дозволь молвить смерду.

И, коснувшись рукою пола:

— Не в диво нам тех людишек у Тешаты отбить. Токмо бы воля твоя.

— На коней! — топал исступлённо ногами князь, не слушая Антипку.

— Абие оседлаем. Токмо дозволь молвь додержать.

Широко раздув ноздри, Ряполовский надвинулся на тиуна.

— Не по дыбе ль соскучился?

— От твоей милости, князь, и дыба мне, смерду, великая честь!

Льстивый голос холопя смягчил боярский гнев. Симеон присел на лавку и уже почти спокойно кивнул.

— Сказывай.

— Не смирится Тешата. С тяжбой пойдёт на тебя. То ли дело — подьячего, Ивняка Федьку, кликнуть. Умелец подьячий наш ссудные кабалы пером наводить.

Хитрая усмешка порхнула на одутловатом лице Симеона, оживив сморщенные подушечки под глазами. В багровых прожилках нос шумно обнюхал воздух, точно учуяв неожиданную добычу.

— А и горазд ты на потварь, смерд.

— Не потварь, князь, а, коли пером настряпано будет, истинной правдой спрокинется.

И, не дожидаясь разрешения, побежал за подьячим.

Федька спал, когда к нему в избу ворвался Антипка.

— К боярину! — услышал он сквозь сон и обомлел от жестоких предчувствий.

Узнав по дороге, зачем его звали, подьячий облегчённо вздохнул и сразу проникся сознанием своей силы.

В опочивальню он вошёл неторопливым и уверенным шагом.

Ряполовский не ответил на его поклон и только промычал что-то под нос.

Федька закатил бегающие глаза, деловито уставился в подволоку и размашисто перекрестился.

— Стряпать ту запись, боярин?

— На то и доставлен ты.

Подьячий чинно достал из болтавшегося на животе холщового мешочка бумагу, фляжку с чернилами и благоговейно двумя пальцами вынул из-за оттопыренного уха новенькое гусиное перо.

— А не будет ли лиха? — полушёпотом спросил князь, почувствовав вдруг, как что-то опасливо заныло в груди.

— В те поры казни, господарь.

Ивняк лихо тряхнул остренькой своей головой и накрутил на палец ржавую паклю бородки.

— Не бывало такого, чтоб Федькины грамоты без толку в приказах гуляли.

— Пиши.

— Колико, князь-боярин, долгу на нём у тебя?

Ряполовский хихикнул и махнул рукой.

— Коли умелец ты, сам умишком и пораскинь. Токмо бы ему, смерду, не приведи Господь, расчесться не можно бы!

Подьячий почесал пером переносицу и лукаво мигнул.

— Пятьсот, выходит.

— Пиши.

Расправив усы и откашлявшись, Ивняк запыхтел над бумагою.

Окончив, он вытер рукавом со лба пот и торжественно прочитал:

Се яз сын боярский, Тешата, занял есмы у князь-боярина Симеона Афанасьевича Ряполовского пятьсот рублев денег московских ходячих от Успения дня[17] до Аграфены купальщицы[18], без росту. А полягут денги по сроце, и мне ему давати рост по расчёту, как ходит в людех, на пять шестой. А на то послуси Антип, Тихонов сын, да Егорий, Васильев сын. А кабалу писал подьячей Федька Ивняк.

Князь выправил колышущуюся, как вымя у тучной коровы, грудь и кулаком погрозился в оконце.

— Ужотко попамятует, каково не ниже сести вотчинников высокородных!

Он спрятал кабалу в подголовник и указал людишкам глазами на дверь.

Федька маслено улыбнулся.

— Пригода приключилась какая со мной, осударь!

— А ну-тко?

— Был боров у меня, яко дубок, да, видно, лихое око попортило того борова.

Симеон неодобрительно крякнул.

— Экой ты жаднющий, Федька!

И с милостивой улыбкой перевёл взгляд на тиуна.

— Жалую подьячего боровом да ендовой вина двойного.

Отказчик и Ивняк, отвесив по земному поклону, ушли.

Тиун сложил молитвенно на груди руки и задержался у двери.

— Дозволь молвить смерду.

— Ну, чего неугомон тебя в полунощь взял?

— Воля твоя, господарь, а токмо не можно мне утаить.

Мохнатыми гусеницами собрались брови боярина.

— Сказывай.

— Како милость была твоя, неусыпно око держу яз за боярыней-матушкой.

— Не мешкай, Антипка, покель бородёнкою володеешь!

— Перед истинным, князь… Глазела… Очей не сводила с гостей твоих… А допрежь того, чтоб приглянуться, колику силу белил извела — и не счесть. — Он огорчённо вздохнул и свесил голову на плечо. — И ещё тебя в слезах поносила.