Наталья Галкина - Ночные любимцы Страница 5

Он улыбнулся.

— И это все твои вопросы?

— Еще я хотел узнать, только ли евнухами служили в гаремах кастраты? Не было ли среди них любимых жен?

— Уходи, — сказал он".

"Мы упрямо лезем на Восток, но и Восток лезет к нам в виде наркотиков, серебряных украшений, донжуановой — времен арабистской Испании — тяги к сералю, купальных халатов и тапочек без задников, бальзамированных мумий, нажевавшихся бетеля и ката римлян периода упадка, доводящей до исступления музыки четырех телесных струн зурны, технологии похоти, орнаментированного бесстрастия доисламского шаира".

Ганс мог бы вести подобный дневник, прошляйся он в ковре века два.

"Теперь Восток в отместку колонизует Запад, но попусту тратит время: сия эскапада обречена, как и предыдущая".

"Первым делом, — читала я, — я запретил бы путешествия, и преследовал путешественников, и заключал бы их в тюрьму. Не дать мирам перемешаться! Ибо что одному яд, то другому бифштекс, как говорят англичане; не дать мирам отведать яда друг друга!"

"Нельзя перебивать пророка и заглушать голос его".

Устав от чтения, я надумала попросить у Хозяина разрешения позаниматься в библиотеке с утра, в его отсутствие; например, написать реферат. Реферат действительно надо было писать, кстати; а полуправда, я уже понимала, звучит куда правдивее лжи, да и самой правды тоже. Мне не терпелось сунуть нос в старинные письма, разглядеть флакончик и примерить темно-алую маску. Причем, крадучись, скрываясь, воровски.

Я уснула и оказалась перед желто-кремовой галереей, образующей арку в конце узкой улочки и связующей два парных золотистых особняка на четной и нечетной сторонах. Окна галереи, как и сама улочка, выходили на Фонтанку. Пространство сна было зеркально; на самом деле имелся некий переулок, но выходивший не на Фонтанку, а на канал Грибоедова, чья галерея-арка хорошо просматривалась с Садовой, от угла дома с врезанной в него головой (и плечами с шеею) дамы, весьма длинноволосой и романтичной ундины времен русского модерна, нелепой фигурой с фасада неуютного дома. Я шла к галерее, неся открытую играющую музыкальную шкатулку (точь-в-точь такая стояла у Хозяина на фисгармонии в углу). Я знала слова старомодной механической песенки из шкатулки, но, проснувшись, помнила только начало: "Итак, забудем все, дитя".

Некоторые сны производят впечатление страшных, формально не являясь таковыми; например, жутким казался мне пересказанный намного позже моей подругою сон ее сына-подростка, мальчика с весьма сложной психической организацией, не вылезавшего от психиатра, однако отменно учившегося в английской школе, отчасти благодаря шизотимной памяти. В переходном возрасте видел он один и тот же сон неоднократно. Он идет по лугу, на котором стоит спиной к нему обнаженная девочка с распущенными волосами; он доходит до заколдованной невидимой стены в воздухе, не может сделать шага, а девочка стоит не оборачиваясь, хотя он и окликает ее, и он просыпается в слезах, потому что не может увидеть ее лица и в судороге ужаса увидеть. Она так и не обернулась никогда, а мальчик вырос, и сон оставил его.

Вот и в моей улочке с кремовым освещением было нечто страшное, избыток подробностей либо излишняя ясность деталей, подробный прозрачный разреженный горный воздух, неуместный в урбанистическом пейзаже.

Кто-то смотрит на меня из окна галереи, елизаветинский вельможа в парике, костюмированная кукла со знакомым лицом. Видимо, его оттаскивают от окна, я слышу крики, выстрелы, роняю музыкальную шкатулку, музыка превращается в скрежет, я просыпаюсь и слышу, как в маминой комнате поет по радио баритон: "Итак, забудем все, дитя…"

В институте был нудный день, производственная практика, потом история КПСС, одна радость — укороченное расписание, подразумевалась в дальнейшем самостоятельная работа в библиотеке. По истечении укороченного дня, после болтов, на которых нарезала я резьбу на маленьком, стоящем у окна, токарном станочке, после мутных текстов, задиктовываемых историчкой, наши ночные сборища в доме Хозяина представлялись еще желаннее и притягательнее. В сущности, с дневной жизнью они не вязались вовсе; видимо, объединяла всех присутствующих своеобразная эмиграция в ночь, в реалии иного времени, о коем напоминала вся обстановка квартиры Хозяина, в бытие, не имевшее иного места, кроме полуночного неурочного часа. Окружающая жизнь, хоть и являлась жизнью, а не рекламным роликом, несла в себе черты киножурнала "Новости дня", обязательного пролога любого киносеанса, отдавала новоделом, простецкими чувствами, незамысловатостью; а нашу компанию окружал воздух музея. Кунсткамера, вмещавшая на равных модного советского беллетриста Леснина, обаяшку-шахматиста Сандро (Хозяин называл его "Шура-Просто Так"), изобретателя из засекреченного КБ Камедиарова, солиста балета с подчеркнуто дамскими манерами по кличке Шиншилла, передового ученого, бонвивана и вивера Николая Николаевича, молчаливого Эммери (кажется, работавшего лаборантом) и Хозяина, музыканта, подрабатывавшего на Леннаучфильме. И меня, студенточку эры нижних крахмальных юбок.

Конечно, библиотека оказалась в моем распоряжении, Хозяин оставил меня в квартире одну, а я закрыла входную дверь на крючок, чтобы он не застукал меня у тайника. Я так волновалась, входя в роль злоумышленницы, что чуть не сломала каблук, поднимаясь по лестнице. Потайной ящик легко отщелкнулся и вылетел вперед, и я взяла в руки флакончик с притертой пробкою. Я открыла пробку; совсем немного, чуть покрыто дно, темно-лиловой, почти черной, маслянистой, с керосиновым отливом, жидкости. Я понюхала флакон, и голова у меня пошла кругом от странного запаха, моментально забравшегося в ноздри, ударившего в виски, окутавшего облаком. Закрыв пробку, я поставила флакон обратно. И надела маску, и вправду закрывавшую все лицо. Она была мне совершенно впору. Но и маску пропитывали экзотические ароматы, все ароматы Аравии овевали лицо мое. Мне захотелось посмотреться в зеркало. Внезапно обратила я внимание на то, что окружение через прорези маски кажется мне не таким, каким видела я его прежде. Корешки одних книг полуистлели, другие выглядели обгоревшими, третьи книги на глазах рассыпались в прах, четвертые были яркие и даже светились. Выйдя из библиотеки, я оглядела комнату. Дряхлые кресла и прадедушкин диван стояли как новенькие, тусклый посекшийся темно-зеленый шелк ширмы стал изумрудным, а грязно-желтые птицы на шелке — золотыми. На столе вместо обычных карт валялись карты размером вчетверо больше, и с незнакомыми мне фигурами: жрица, маг, шут, император, пустынник, всадник; да и в качестве мастей изображения жезлов, чаш, мечей и монет помечали карты. На небольшой деревянной колонне с бронзовой капителью, служившей Хозяину подставкой для кашпо без цветка, теперь красовался пудреный парик. Я двинулась к зеркалу, также видоизменившемуся, горизонтальному, в лилово-прозрачной раме из стеклянных перевитых листьев и стеблей. Я глянула в лиловый стекольный омут. Обнаженная смуглая девушка в вишневой бархатной маске. Вздрогнув, я провела рукой по плечу и почувствовала одежду. Отражение тоже провело по плечу рукою, я увидела на левом плече отражения родинку; моя натуральная родинка обреталась на правом плече и укрыта была кофточкой. Я ретировалась в библиотеку, сняла маску и зажмурилась. Открыв глаза, я обнаружила библиотеку во вполне тривиальном виде, так же как и комнату, куда я тут же выглянула, распахнув занавески. Тихо, тихо всё. Ни парика. Ни лилового зеркала. Обычное в деревянном багете. Потертые стулья. Старая ширма. Карты как карты. Надеть маску вторично я не решилась.

Пачка писем. Пожелтевшая бумага. Верхнее письмо по-французски. "Дорогой Ла Гир!" В дверь позвонили. Я водворила тайник на место, разложила тетради и книги на бюро, — не любя и не умея врать, я проявляла черты опытной лгуньи и лицемерки. "Кто там?" — спросила я. «Водопроводчик». — "Хозяина нет дома, я вам не открою". — "А вы-то кто?" — «Домработница», — ответила я не сморгнув.

Вскоре пришел и Хозяин.

— Что это ты, медхен Ленхен, лисичка ты этакая, меня, старого зайца, в лубяную мою избушку не пускаешь?

— Моя-то ледяная растаяла. А лубяные избушки разве не на Лубянке? На Фонтанке, чай, другая застройка. А почему "старого зайца"? Не старого волка?

— По сказке, детка, все по сказке.

— Между прочим, водопроводчик заходил.

— Трешку просил или воду отключал?

— Я ему не открыла.

— Сурова ты сегодня, медхен Ленхен. А почему не открыла?

— Откуда я знаю, что он водопроводчик? Может, это были ваши воры.

— Резонно, — сказал Хозяин. — Теперь я навеки скомпрометирован перед жилконторою — если то был водопроводчик — твоим женским голоском из холостяцкой квартиры.

— Я сказала, что я домработница.

— Тембр у тебя на домработницу не тянет. Ты флейта, а домработница валторна.