Ramiz Aslanov - Лот Праведный. Исход Страница 5

Лот сидит на большом белом верблюде позади своего дяди Аврама. Он впервые сел на это страшное и великолепное животное. Мерно передвигаются верблюды на своих длинных узловатых ногах, выгнув мохнатые шеи и покачивая хрящеватыми горбами. Мерно переваливаются меж их горбами деревянные седла, покрытые тюфяками. Раскачиваются, словно проваливаясь, на седлах люди из стороны в сторону и вперед-назад, и трудно без привычки удержаться на месте, и начинает кружиться голова, и бродит тягостно пища в животах. У его отца верблюда не было. У отца в стаде было несколько ослов – это Лот помнит хорошо. Осел тоже животное созданное Богом для службы человеку, но с верблюдом его не сравнить по мощи и терпеливому величию.

Лот крепко держится одной рукой за петлю из пальмовой веревки, привязанной к палке, укрепленной поперек седла, а другой – за кушак своего дяди. Над ним тонкий полог на четырех жердях, специально сооруженный Аврамом, чтобы не так донимало солнце своим нещадным жаром племянника. Лоту хорошо, он с интересом смотрит по сторонам, словно впервые увидел пустыню. Впервые за последние годы чувствует он себя свободным от непомерной ответственности за семью, которую взвалила на него – почти ребенка – судьба. Теперь с ними дядя – он обо всем позаботится. Лот оборачивается и видит мать с бесчувственной Нехамой на руках. На третьем верблюде едет Рухама. Дальше еще один верблюд, навьюченный необходимыми в дороге вещами. А последняя верблюдица идет без седла, а рядом смешно семенит, вскидывая ножки, верблюжонок.

Не думал Аврам, что семья его брата так обнищала, иначе бы караван оказался меньше. Ничего в имуществе этих одичавших в пустыне людей не оказалось стоящего, чтобы взять с собой – все хлам да рвань. Все их добро теперь это они сами и большой круглый камень, найденный мальчиком в пустыне, что лежит сейчас в перекидной суме, притороченной к седлу. Не стал спорить с племянником Аврам, когда Лот попросил взять эту булыгу с собой – лишь мудро усмехнулся. Вот еще козы вяло плетутся за старым козлом вслед каравану уже второй день. Но что это они встали и сбились в кучу? Понятно – обессиленный вожак откинул копыта. Аврам делает знак одному из людей, и тот круто заворачивает верблюда, снимая на ходу с плеча лук.

Нехама умерла ночью. Как впала в забытье от горячки за два дня до спасительного приезда дяди своего, так и не пришла в себя до часа смерти. Не отпустила ее пустыня, стала Нехама выкупом жестоким за их чудесное спасение. Не довелось ей увидеть кущ зеленых да рек голубых. Не довелось побегать по шелковистой прохладной траве, попить вдоволь воловьего молока, поесть досыта сочного мяса. Никогда больше не улыбнется она ласковому солнцу, не зальется смехом в играх детских, не будет водить хороводы с подругами, не зажгутся ее милые щечки с ямочками стыдливым румянцем от восхищенного взгляда юноши…

Похоронили Нехаму на рассвете, выбрав для погребения самый высокий бархан. Холмик невысокий песка на горе песчаной – вот все, что останется от Нехамы. Первая же буря заметет этот холмик, если раньше не разорят его птицы хищные.

Лот встает с колен и идет к белому верблюду. Лот достает из сумы камень круглый желтый с разноцветными прожилками – самое дорогое, что осталось у него в память о жизни в пустыне – и кладет его в изголовье холма погребального. Пусть камень этот останется с ней, пусть он бережет ее покой. Пусть Бог, что в небе, увидев этот камень средь бескрайних песков, вспомнит о душе невинной, отлетевшей до времени. Пусть даст этой душе в жизни загробной то, что так скупо отмерил на земле – радости умиротворения. Плачет Лот навзрыд, трясутся его худые плечи. А мать стоит рядом и глаза ее сухи. Не осталось у нее слез для Нехамы – все их выплакала долгими одинокими ночами, вспоминая любимого мужа и думая со страхом о судьбе детей своих. Если бы она могла заплакать, может быть и боль в сердце чуть утишилась? Разрывается ее сердце материнское от невыразимой скорби, но молчит Такха каменно, лишь прикусила губу до крови.

– Пора! – бросает Аврам сурово, и первым отходит.

За ним остальные идут к верблюдам и начинают вьючить животных в дорогу. Вот и мать ушла, пошатываясь, ведя за руку испуганно хныкающую Рухаму. А Лот все сидит на коленях у могильного холма сестры своей и воет от боли, мотая головой из стороны в сторону. Люди смотрят на него снизу и терпеливо ждут. И всем им отчего-то стыдно. Быть может оттого, что неспособны они так же страстно любить и болеть неистово душой за родного им человека, как мальчишка этот странный.

8

Все изменилось вокруг. Вышел караван на большую дорогу, где поставлены бережно для путников страждущих колодцы с прохладной чистой водой, где пестреют на горизонте шатры скотоводов, где в оазисах пышных раскинулись селенья богатые и где белеют в тени каменистых холмов небольшие города за крепостными стенами, в которых нетрудно найти пристанище в домах постоялых, поесть лакомств в харчевнях, а на пестрых базарах купить необходимое или диковинное.

Даже воздух здесь другой – смешались в нем тысячи ароматов. И легкий ветер, что дует постоянно. Как встанет солнце и нагреется земля, дует он в спину горячей струей, словно подгоняя путников подальше от мертвой пустыни. А как солнце зайдет, дует с севера знобкой прохладой, так что по ночам уже приходится укрываться одеялами в шатрах.

Спит Лот в шатре дяди своего. Спит беспокойно. Выходит он иногда посреди ночи, чтобы вдохнуть воздуха влажного, что приносит ветер с родины его отца. Смотрит на бескрайнее небесное поле, усеянное звездами словно цветами, смотрит на огромную изумрудную луну, вглядывается в темноту горизонта, будто пытаясь увидеть в ней скрытые до рассветного часа чудеса грядущего дня. Странное лихорадочное возбуждение чувствует он в последние дни. Все ему непривычно, все тревожит своей чрезмерной красотой. Привык он к однообразию скудной жизни в пустыне. Привык к жизни суровой на грани смерти. И бежит Лот, забыв про стыд, от смутной тревоги в шатер матери своей – тихо проскальзывает сквозь полог, находит на ощупь край одеяла и спешит прильнуть к родному телу. А мать словно ждет его – вот уже ее рука ласковая зарылась в его кудри и сухие горячие губы прильнули к его прохладному лбу. И сразу становится спокойно на сердце Лота. Целует он руку его ласкающую и засыпает счастливый, чтобы, чуть свет, разбуженный шепотом материнским, убежать в шатер дяди, где ему быть положено.

Но однажды, проснувшись в шатре дяди и выйдя из него, чтобы пойти к матери своей с утренним приветствием, не находит Лот шатра ее – будто и не было его на месте, где был поставлен с вечера. И бежит Лот обратно в шатер Аврама и будит его, дерзко тряся за плечо, и пытается что-то объяснить, глотая от испуга слова. А Аврам лишь хмурится недовольно и требует, чтобы Лот вышел и подождал снаружи, пока он не оденется. И выходит Лот, недоумевая. А потом выходит дядя и, даже не оглянувшись на место, где стоял шатер Такхи, идет к костру, на котором уже исходит паром похлебка утренняя. И берет Аврам чашу глиняную, в которую услужливо налил человек отвара, и отпивает из нее два глотка мелких, и тогда лишь говорит Лоту, стоящему над ним. Говорит глухим голосом, не смея глянуть в его сторону:

– Ушла твоя мать. Сама ушла. И Рухаму с собой увела.

А Лот молчит.

– Упрашивал я ее остаться. Еще три дня назад, как вышли мы на большую дорогу, заговорила она со мной впервые об этом. Сказала, что ей лучше уйти с дочерью, а тебе лучше остаться.

А Лот молчит.

– Думал я над этим много, и решил что она права. И отпустил ее. И дал ей двух верблюдов с добром, чтобы ни в чем она не нуждалась в дороге. И дал двух людей самых верных, чтобы служили ей впредь и оберегали. И серебра и золота дал, сколько было. Сможет она устроить жизнь свою на все это вполне безбедно, если распорядится с умом. И нет моей вины в том, что мать твоя ушла. Я лишь просьбу ее уважил разумную и помог, чем смог.

И отпил с этим последними словами Аврам еще глоток из чаши, но не успел поставить ее на ковер, как налетел на него Лот гепардом разъяренным, повалил дядю и стал бить наотмашь кулаками по лицу. И так это быстро все произошло, что никто из людей не смог защитить хозяина, и когда Лота с трудом оттащили два взрослых мужчины, остался Аврам лежать – поверженный – на земле, и лицо его было залито алой кровью. А Лот бился в руках держащих его, и лягался и кусался как зверь в силках, так что пришлось его повалить, а после связать, чтобы не сделал большего, или не убежал вслед за матерью. И так, связанного, усадили его на верблюда, чтобы везти дальше. Но Лот продолжал буйствовать и кричал проклятья и ругательства на дядю своего, и бил сзади головой в спину его. И пришлось его тогда посадить на другого верблюда, и того верблюда вели поочередно люди с двух сторон, чтобы не свалился Лот, продолжавший биться. А после вдруг обмяк мальчик в обмороке глубоком. Сняли Лота бережно с животного, раскинули быстро шатер и уложили в тени. А Лот впал в горячку, бредил, выкрикивая имя матери своей и имена сестер своих. А когда, наконец, на второй день пришел в себя, отказался он от еды, которую ему подали, выбив миску из рук слуги. И от питья он отказался. И упорно молчал, не желая отвечать людям увещевавшим его. И пришлось заставлять мальчика есть и пить насильно, снова связав ему руки, чтобы не умер он от слабости. И так везли Лота до самого Ура, который был уже недалеко. А Аврам ехал мрачный и ни разу не заговорил с племянником, отдав его под наблюдение людям своим и приказав следить за мальчиком днем и ночью.