Боярыня (СИ) - Брэйн Даниэль Страница 5

— Как я… как я поднимусь, дурная ты! — выдохнула я, с ужасом взирая на крутые узкие ступени, ведущие наверх, и коридорчик, в котором двенадцатилетний подросток еще мог бы чувствовать себя достаточно свободно, но не взрослый человек. Что было наверху — я вовсе не видела. Что-то было, наверное, кроме кромешной тьмы.

— Ай, матушка, да я посвечу тебе! Ну, не мешкай! — Наталья быстро начала взбираться по ступеням, задрав сарафан, и свеча запрыгала во тьме пронырливым пятном.

Я утерла пот и попыталась подобрать тяжеленные ткани юбки — непосильная задача. Мой ребенок протестующе толкнулся в животе. Высота каждой ступени — сантиметров двадцать, поставить ногу я должна на пространство в те же двадцать сантиметров — меньше длины ступни взрослого человека, и подниматься так в коридорчике шириной сантиметров пятьдесят. Немыслимо, неосуществимо, подумала я и, непристойно задрав все-таки юбку, насколько мне позволял живот, сделала первый шаг.

— Стой! — окликнула я Наталью. — Что в тех палатах? Куда я иду?

— Матушка, не чуди! — голос ее был недовольным. — Соберешься покойно, никто туда не войдет.

Женская половина — запретная, как в гареме?.. Пока я ставила вторую ногу, у меня было время взвесить все «за» и «против». Наталья не просто так меня туда ведет, а потому, что там я буду в безопасности? Подозревают меня в убийстве или нет, явилась за мной стража или нет, но никто в женские покои зайти не посмеет? Как это вяжется с ее же словами, что местные божества простят мне грех?

— И из приказа никто не войдет? — уточнила я, сделала выдох, другой, поставила ногу на третью ступеньку. Боже, если я свалюсь с этой лестницы, это будет конец — ничуть не фигурально. Свет от свечи приплясывал, освещал плохо, но я хотя бы видела, куда наступать.

Я перехватила проклятые юбки другой рукой. Зачем я спустилась вниз, зная, что мне предстоят такие мучения?

— Да кто войдет, матушка, ай, поди, кто мог, тот уже не ходит, да простят мне Пятеро речи хульные! — проворчала Наталья. Она терпеливо ждала, не поднималась выше, а я стремилась понять ее мотивы. Она спасает меня или напротив? — Ступай, матушка, ай, осторожнее ступай, но ступай же! Да что ты как первый раз!

Голоса совсем исчезли, толстенные стены поглотили их. Это был тайный ход, скрытый от глаз хотя бы условно, потому что дверь в стене можно было рассмотреть без особых усилий. Осилив пять ступеней, я сообразила, что крутизна лестницы и теснота коридорчика — не причуда архитектора, а сознательный замысел. Вероятно, такой же, как и в любом оборонительном сооружении: легко атаковать противника сверху, невозможно теснить снизу, а значит, там, куда я иду, настоящая крепость.

После восьмой ступени я потеряла им счет. Я любила старинные строения, я с радостью пробежала по стене Новгородского кремля с ее невероятными перепадами и умопомрачительной крутизной лестниц, но я не была тогда беременной на последних сроках. Сейчас, дойдя до площадочки, на которой еле смогла развернуться со своим животом, я негромко, но очень отчетливо рассмеялась своим увлечениям…

В прежней жизни?..

— Ай, что ты, матушка? — с любопытством спросила Наталья. — Что радости-то тебе? Как жить-то будешь без боярина-батюшки?

«Недолго, я полагаю, я буду жить, и болезненно», — мрачно подумала я, но сказала другое:

— До боярина как-то жила?

— Да как жила, матушка? В голоде да холоде? Как тебя привезли-то сюда, ты все рыдала, — свеча мелькнула, я провалилась в темноту, не успела испугаться, свет появился снова. Если эта идиотка еще раз так шарахнется, я перестану видеть, куда мне наступать. — Боярин-то батюшка тебя шелками-золотом одарил. Баловал-пестовал.

Неудивительно. Я, наверное, совсем еще девчонка, а он старик по меркам этих веков.

— Любил он тебя, худую да бледную, да и ты его любила, — выдала Наталья, и я чуть не промахнулась, ставя ногу на ступеньку.

— Любила?.. — вырвалось у меня. — Черт, дура криворукая, не смей убирать свечу! — раздраженно пропыхтела я, потому что Наталья опять дернула рукой и свет перестал попадать на лестницу, но из-за моего тяжелого дыхания, к счастью, мои слова она не расслышала, кроме первого.

— Дай руку-то, матушка, — скомандовала она. — А то не любила? Ай, матушка! — И она втащила меня на очередную площадочку. Сколько их меня еще ждет? — Как к боярину-то батюшке прильнешь, так сердечко и заколотится! Как же без него теперь, ай, сироты мы, сироты-ы-ы!

— Не ной! — прошипела я ей прямо в лицо, и Наталья испуганно осеклась. Света было достаточно, чтобы я могла свою спутницу рассмотреть: молодая еще, не больше двадцати пяти лет. Кто она здесь? Ключница, горничная? — Если я боярина любила, как же ты считаешь, что я могла его убить?

— Ты? — Свеча дрогнула в опасной близости от моей головы, и я, спохватившись, сдернула накидку и с наслаждением, хотя и не без труда, пропихнула руку себе за спину и швырнула ткань вниз, на лестницу. — Да что ты, матушка-кормилица, куда тебе, хилой да слабосильной!

— И ты меня поэтому в приказ сдать готова, — я просунула руку обратно и отвела от своей головы свечу. Пятеро, или сколько вас тут, если вы есть, дайте мне сил разобраться с логикой этой женщины!

— Дай тебе Милостивая от бремени самой разрешиться, — сокрушенно сказала Наталья. — Боярин-батюшка тебя взял, потому что ты рода древнего, а вон оно как обернулось-то…

Она развернулась и начала подниматься, я за ней. Где-то впереди был свет, что означало — конец моим мукам, но только лестничному этапу. Что дальше — черт знает. Пытки и казнь. И вряд ли кто примет во внимание слова хотя бы той же Натальи, что я физически не могла нанести такой удар, и сомнительно, что она вообще даст показания.

— Тут рука другая была, верная да сильная, — рассудительно заметила Наталья, будто прочитав мои мысли.

— Скажи об этом, — посоветовала я. Ступенька, еще одна. Когда виден конец пути, немного легче. — Вот пойди и скажи.

— Ай, матушка, мое ли сие дело? То приказной дьяк разберется.

Вот дрянь. Но ничего неожиданного. Наталья дошла уже до верхней площадки, подождала, пока я взберусь туда же, и я не чувствовала под собой ног, лицо заливал пот, ребенок недовольно вертелся. Прости, милый, я спасаю себя и тебя. Как могу, а могу плохо…

Слышались негромкие женские голоса. Я зажмурилась от показавшегося мне ярким после тьмы лестницы света, затем обстоятельно осмотрелась.

Комната была пуста и намного больше, чем те, которые мне довелось увидеть в этом доме. Стол, покрытый красной с золотом тяжелой тканью, стены уже не каменные, а деревянные, один стул резной, другой в плане изысков скромнее, но спинка и сиденье обшиты тканью, внизу мягкая приступочка; окна такие же серые, мутные, как и в кабинетике, но их много… три, шесть; возле стола и вдоль стен широкие лавки, тоже накрытые красной тканью. И здесь было прохладнее, чем внизу, но я сочла это благом. Меня мутило от духоты и пить все еще хотелось.

Наталья по-хозяйски прошла в соседнюю комнату, голоса стихли, я, делая шаг, другой, третий, поняла вдруг, откуда пошло выражение «плыла лебедем». Никакого воспитания или романтики старины, самая обычная тяжесть. Одежда моя весила несколько килограммов, в этом у меня уже не осталось сомнений, рука, которой я придерживала юбки, ныла, будто я протащила набитые пакеты от магазина до двери квартиры, трудно даже быстро повернуться, и беременность тут ни при чем.

Девушки вскочили и поклонились вошедшей мне — все, кроме одной. Она так и осталась сидеть возле прялки — красивая, с толстенной светлой косой, голова ее была повязана широкой красной лентой. Вторая девушка, точная копия первой, с такой же косой и лентой, махнула более скромно одетым девицам, они, повинуясь, стайкой проскочили в очередную низкую дверь, и я услышала, как по лестнице застучали их каблучки.

Проклятье. Кто эти две одинаковые девушки?

— Батюшка мертв? — спросила та, которая сидела, а ее близняшка повернулась ко мне и всхлипнула.