Борис Давыдов - Московит-2 Страница 50

– Ну как же… Веру притеснять никто больше не станет, в храмы смогут ходить спокойно.

– А потом, выйдя из храмов, снова под панские кии[57] да канчуки? Ведь паны наверняка потребуют возвращения в свои маетки! И уж там развернутся вовсю, сомнений нет. Народ для них всегда был пылью под ногами, быдлом! Они за страхи свои, за обиды с лихвой отыграются! Об этом ты подумал, пан генеральный писарь?

Наступила нехорошая, зловещая тишина. Выговский нервно покусывал губы.

– Да, пане гетмане! Много раз я об этом думал… – произнес он наконец с явным волнением. – Позволишь ли сказать откровенно, даже если слова мои, не дай боже, вызовут твой гнев?

– Позволяю. Говори, гнева не бойся.

Генеральный писарь вздохнул, развел руками с видом человека, идущего на трудное и рискованное, но совершенно необходимое дело.

– Ты беспокоишься о простом народе, пане гетмане, и это благородно. Но ведь всем не угодишь, а равенства меж людьми нет и быть не может! Опять же, неужели народ и впрямь поднялся лишь для того, чтобы добыть права и заставить себя уважать? Я не слепой, видел много раз, как ты, ясновельможный пане, метался, волосы на себе рвал, читая бесконечные жалобы на бесчинства да зверства! А кто их творил, не тот ли самый народ? «Поспольство будто обезумело!» – это твердили наши же полковники. И вот такому народу ты хочешь дать волю, пане? Ради него готов и дальше вести войну? На бога, не нужно себя обманывать! Я не черню всех огульно, ни в коем разе. Может, кто-то из поспольства и впрямь схватился за оружие, побуждаемый святым порывом, но сколько таких? Один-два из десяти, дай боже. А остальные-то примкнули к нам, только чтобы безнаказанно убивать и грабить. Да еще бесчестить панских жен, дочерей! Ну и как их назвать? Прости, пане гетмане, но это именно быдло. Презренное быдло!

– Перестань, не нужно так говорить! – голос Хмельницкого прозвучал резко, но в нем отчетливо слышались и неуверенность, и боль. Слова генерального писаря били по живому, растравляли ту душевную рану, которую гетман сам постоянно бередил своими мучительными сомнениями. – Людей унижали, с ними обращались, как с бездушными тварями… У них накипело! Это же пена, понимаешь? Грязная пена на вешней воде.

– Однако уже давно осень, а вода все не светлеет, и пены отчего-то не убывает. – Голос Выговского также зазвенел, налившись силой. – Кроме того, даже если с человеком обращаются, как с бездушной тварью, это не причина самому становиться скотом. На бога! – Он вдруг умоляюще сложил руки на груди, подавшись к Богдану. – Пане, заклинаю, не нужно ради них рисковать, тратить силы и драгоценное здоровье! Ведь не оценит же народ, ничуть не оценит! Пан гетман еще кругом виноватым окажется! Идеал недостижим, как горизонт, надо уметь вовремя остановиться! Тем паче сейчас, когда все козыри… – генеральный писарь осекся, раздраженно поглядел на откинувшийся полог.

В палатку буквально вбежал джура.

– Пане гетмане! – закричал он, успев опередить Хмельницкого, готового взорваться от гнева. – Полковник Кривонос… Скорее, ради Христа! Тяжко ранен он, просит пана гетмана, чтобы успеть проститься!

– Максим?! – взревел Богдан и схватился за виски. – Да как же… Где он?! Веди, быстро!

Вскочив, он поспешил за джурой. Не заметив, что сложенный в несколько раз лист бумаги от резкого движения выпал из его кармана.

Выговский, сделав вид, что спешит следом, задержался на несколько мгновений, торопливо развернул, вчитался в первые строки… Потом снова придал бумаге прежний вид и, оставив на ковре, выбежал наружу.

«Объявилась, змея… Тьфу, вот не было печали! Она же может все испортить! Ладно, она пока еще далеко, а там видно будет. В крайнем случае постараюсь, чтобы гетман ее приревновал… К кому? Гарных хлопцев хватает. Да хоть к сыну своему, Тимошу!»

Высокий замок пылал, подожженный казаками Кривоноса. К подножию горы, где он был построен, согнали толпу пленных шляхтичей и жолнеров, заставляя спускаться по крутым тропам чуть ли не бегом, хотя многие из них были ранены и с трудом держались на ногах. Поляки старались сохранить достоинство и спокойствие, несмотря на изнеможение и испуг. Кто-то даже смотрел на казаков с высокомерным презрением, но в глазах большинства была равнодушная, безнадежная обреченность…

Сам Кривонос, лежа на разостланных попонах в тени под высоким раскидистым явором[58], хрипел и задыхался. Лицо приняло серо-землистый оттенок, на губах пузырилась кровавая пена. Жить полковнику оставалось считаные минуты, и это понимали все, включая его самого.

– Едет! Едет гетман, батьку Максиме! – встрепенулся казак, то и дело поглядывавший на дорогу.

Губы раненого, дрогнув, медленно растянулись в какой-то жуткой, торжествующей улыбке, больше похожей на оскал.

Хмельницкий осадил коня, с непривычной резкостью рванув поводья… Спрыгнул с седла, не дожидаясь помощи, бросился к телу сподвижника, упал рядом на колени.

– Максиме! Да как же… Ох, горе! Просил же тебя! – голос гетмана прервался от горлового спазма. Невероятным усилием воли Богдан взял себя в руки, удержавшись от слез.

– Прости… Не уберегся… – с каждым чуть слышимым словом изо рта Кривоноса лезла кровавая пена. – Дай клятву!

– Какую клятву, Максиме? – еле выговорил Хмельницкий.

– Ярема… Не мирись с ним! Должен умереть он, как собака! – глаза умирающего на мгновение полыхнули страшным, дьявольским огнем. Казалось немыслимым, что он до сих пор жив и даже может что-то говорить, пусть и шепотом. Лишь невероятная, беспредельная ненависть к кровному врагу еще поддерживала его на этом свете. – Поклянись!

Столпившиеся вокруг казаки, не стыдясь, всхлипывали.

– Клянусь тебе, Максиме! Пока я жив, Ярема будет злейшим моим врагом. Не успокоюсь, пока его не уничтожу! – Хмельницкий сжал в ладонях руку Кривоноса, ставшую холодной и влажной от пота. Будто надеялся удержать верного своего помощника, придать ему сил и спасти от смерти.

Умиротворенная, счастливая улыбка навсегда осталась на замерших окровавленных губах полковника. Он, передав другому человеку святое дело отмщения, теперь мог наконец-то успокоиться и забыться вечным сном. Грешная душа Кривоноса отлетела, дожидаясь встречи с суровым и справедливым Высшим судьей.

Богдан осторожно закрыл покойнику глаза, шепча молитву.

Глава 45

– Пане гетмане, ну не надо так мучиться! – от участливого голоса генерального писаря на какой-то миг становилось легче, а потом душевная боль накатывала снова. – Все мы в руце Божьей, все смертны… А уж гибель на войне – дело самое что ни на есть обычное. Исправить твоя милость ничего не сможет, так к чему же терзать себя?

Хмельницкий тяжело вздохнул, утирая повлажневшие глаза.

– Знаю… Но как тяжко! Он предан мне был душой и телом. А я его ругал, грозился из полковников погнать, даже казнить…

– Так ведь за дело же!

– Истинно, за дело. Но мне от этого не легче. Ох, Максиме, Максиме! Повернуть бы время назад, я бы тебя при себе удержал. Пусть Лысенко повел бы полк на приступ…

– Он не остался бы в тылу, то пан гетман сам знает. Не таким человеком был покойник. Жил одной лишь местью да жаждой крови… Прости, Господи! – Выговский поспешно перекрестился.

– Бог ему простит, надеюсь, – тихо произнес гетман. – Горе его терзало, лютое горе. Видимо, что-то с разумом стряслось… Ох, какую тяжкую ношу порой взваливает судьба на плечи человеческие! И пусть панотцы говорят, что Бог никому не посылает испытания не по силам, а все же призадумаешься: за что?! Вот и мой сын… – Богдан поспешно умолк, плотно сжал губы и отвернулся от Выговского, чтобы тот не заметил слез, покатившихся по щекам.

– Пути Божьи неисповедимы, пане гетмане. Надобно утешаться мыслью, что души невинных страдальцев непременно обретут райское блаженство. А души их катов будут гореть в пекле!

– Да, только в том и утешение… – кивнул Богдан. – Вот что, Иване! Отправляйся-ка к Вовчуру да передай от моего имени, чтобы пленных, взятых в замке, отдали татарам. Боюсь, казаки на них так злы, что порубать могут, мстя за Кривоноса. Не хочу лишней крови! И без того грешен… Пусть живыми останутся, хоть и в неволе. И Тугай-бей обрадуется, получив лишний ясырь. Ступай!

– Слушаюсь, ясновельможный! – Выговский направился к выходу, но вдруг остановился, будто случайно увидев на ковре свернутый кусок бумаги. – Осмелюсь только… Кажется, пан гетман обронил это, когда спешил к раненому.

– Что? – не понял в первую секунду Хмельницкий, но тут же, ахнув, полез в карман. – В самом деле! И вправду обронил! – Он стал нагибаться, чтобы подобрать бумагу, но генеральный писарь опередил, подал с поклоном.

Мы возвращались из продолжительной поездки усталыми, но довольными. «Конезаводчики» (или как их назвать) не халтурили, сполна отрабатывали полученный аванс. Их стимулировал не только страх перед гневом вспыльчивого и могущественного Вишневецкого, но и надежда на вторую половину более чем щедрой суммы. Тягловая сила для будущей армады тачанок успешно проходила подготовку. Во всяком случае, так показалось не только мне, но и Тадеушу, который в лошадях разбирался лучше: все-таки с детства ездил верхом!