Михаил Ремер - Тайны митрополита Страница 51

– А как я сделаю? Бронзу и в обычном горне можно…

– Ты, Никола, не зазнавайся! – погрозил кулаком князь. – А лучше на носу заруби: бронзе цена, что золоту. Для нее с Камня Югорского медь с оловом привези, а потом переплавь! А потому, хоть и сейчас прикажу, – примирительно добавил он, – придет она ох как не скоро! А приказывать, пока чудо твое глазами своими не увижу, не буду! Не обессудь, – совсем уже спокойно продолжал он, – как и ты, я тоже не все разом могу, хоть и вижу, что дела великие делаешь ты.

Тут понял трудовик, что и ответить-то нечем; прав князь на все сто процентов. А раз так, то, помолившись, на эксперимент дерзкий решился. Ведь не остановится пенсионер на пушках, но дальше пойдет. Вон уже механизмы кое-какие прорисовывались, в делах нужные. А тут уже чугуном не отделаться было. Сталь нужна. А раз так, то и решил Булыцкий рискнуть: один ствол – из железа, другой – чугунный. Жару, конечно, если хватит в домне-то, да знаний скудных в металлургии! А там – как Бог даст.

Печь росла медленно; долго из земли поднимали, да наконец-то осилили. Еще какое-то время дали на то, чтобы постояла, да на морозе вода лишняя выветрилась, а там и решили: пора. К тому времени и углежоги[100] постарались, угля наготовив, и кузнецы крицы собрали с окрестностей, и Булыцкий с Никодимом заготовок под отливку чушек кричных наготовили. Так, чтобы на переплавку их следом же и запустить; ведь не терпелось преподавателю за предыдущую неудачу с тюфяком реабилитироваться в княжьих глазах. И пусть, – а он почти уверен был, – первый блин комом пойдет, а все равно хоть князю да мастеровым новую технологию показать, да хоть что-то, но отлить из металла. Дальше умельцам и карты в руки. Рукастые да смекалистые доведут до ума.

Недели за две до испытаний начал Николай Сергеевич осторожно растапливать огонь в домне. Прогреть чтобы, просушить да проверить; а все ли в порядке. Может, просчитался где? Может, не так чего. Но, слава Богу, вроде ладно все было. Так что уже за день до испытаний загасили огонь, с самого обеда, давая конструкции остыть, да подтаскивать начали заготовленные впрок уголь с крицей. Вот только Николай Сергеевич, до хрипоты наоравшись в предыдущие дни, таки свалился с горячкой. И до того колотить его начало, что ни ходить, ни сидеть, а лишь пластом лежать мог, под оханья и аханья домочадцев. Уже вон и Киприан, во все золотое выряженный, явился; все, по обыкновению своему, путями окольными выведывая да выспрашивая: как, мол, здоровие, исповедаться, мол, не желаете. Мож, груз какой с души снять, а то – не дай Бог чего. В конце, благословив, обещал молебен за здравие раба Божьего Николая учинить. И, лишь только ушел владыка, Никодим зло прошипел:

– У, лис! К отпеванию готовится. Ох, видать, Никола, не люб ты ему!

– Я, что ли, баба, люб чтобы быть? – проскрипел в ответ пришелец. А про себя, честно сказать, уже и сам начал прощения просить, да камни из сумы своей выкидывать пытаться. Ведь надо же случиться такому было, чтобы именно сейчас слова Милована в памяти всплыли-то?!

А ведь и впрямь худо было. Так, что уже и не надеялся к завтрему встать на ноги, да поучать начал: как лавку вынести, да как поставить, чтобы видно все было; ну никак нельзя было, чтобы без него все протекло. Вот тут и Сергий Радонежский, как беду почувствовав, пожаловал. А с ним – долгожданные пацаны, и Ждан, и Тверд, бледный мертвецки, с рукой, почти по плечо самое отсеченной. Радонежский, прибыв в Москву, да после дел своих всех да встреч – разом к пенсионеру.

– Мир в дом ваш, – с порога приветствовал он хозяев.

– Дня бодрого, отче, – завидев гостя, разом поклонились ему те. – Благослови на дела добрые.

– Благословляю. – Осенив знамением каждого, старец подошел к лавке, на которой, нахохлившись, полусидел-полулежал пенсионер.

– Прости, – извиняясь, развел руками Николай Сергеевич. – Встать не могу да приветствовать, как подобает. Вертит всего, сил нету; вон пол с потолком пляски пляшут… С чего хворь такая вдруг… Тверд, что ли, от того, что прибыл, – невесело усмехнулся пенсионер. – Смерть как Алену брать не хочу.

– Все попусту, – улыбнулся Сергий. – Человек предполагает, Бог – располагает. Его на все воля, но не людская. Поживете, да слюбится. Ты, Никола, ляг, – снова улыбнулся гость, подходя к лавке и мягко укладывая пожилого человека. – Все, Никола, неймется тебе. Все успеть хочешь, за все душою горишь, сердцем всем радеешь. Оно как кто иной, так и коптит себе помаленьку. Вот и выходит так, что, как пень гнилой, истлел, да ни тепла, ни толку с того никакого. Что была людина, а что и не было; все попусту. А ты – нет. Ты, Никола, – горишь. Пылаешь ты, да так, что и тем, рядом кто, тепло становится. Всех вокруг согреваешь, всем вокруг судьбы меняешь. Вот и сгорел. Вон хозяйка появится, и легче станет. А пока ты, Никола, отдохни. Просто полежи, а я помолюсь за душу твою буйную.

– Спасибо тебе, отче. Ты бы отведал чего с дороги-то.

– Тело слабо, да дух крепит его. Успеется, – кивнул Сергий, опускаясь на колени в красном углу и погружаясь в молитву. И сразу все стихло. Домашние, до того суетившиеся вокруг хворого, разом угомонились и, рассевшись кто куда, притихли, не желая нарушать покой. Даже беготня вокруг дома как-то разом устаканилась; носившиеся туда-сюда мастеровые, до того не давая покоя даже лежачему Николе, утихомирились. Умолкли задорные крики на дворе, словно бы ватное одеяло кто-то накинул на окрестности, разом успокаивая и вызывая зевоту у всех, кто был рядом. Вот уже и Ждан, только к Николе прилетевший, носом клевать начал. Сморившись, задремала на лавке прямо Матрена. Никодим вон храпом зашелся, да и Булыцкого вроде отпустило, и он, расслабившись, сладко засопел.

Открыв глаза, понял Николай Сергеевич, что на дворе уже – ночь глубокая. Домочадцы его, кто где устроившись, спали сном младенцев. На улице лишь только собаки на луну выли, а в красном углу, на коленях стоя да голову смиренно склонив, Сергий негромко молитвы начитывал.

– Отче? – пришелец осторожно окликнул Сергия.

– Молитва святая очищает от скверны, да тогда лишь, как читаешь ее душою, – подняв голову, откликнулся старец. – Иначе – попусту. Иначе – слова лишь то.

– И впрямь, – прислушавшись к ощущениям, поразился Николай Сергеевич. – Хворь отпустила.

– Помнишь, рассказывал тебе про сон вещий, – сменил тему Сергий. – Когда ты в обитель пришел?

– А то как же, – Булыцкий сразу же и вспомнил беседу ту памятную. – Но к чему это ты? – настороженно поинтересовался преподаватель. – Неужто опять беда?

– Да вот то-то и оно, что не ведаю, – вздохнул Радонежский, садясь рядом с собеседником. – Оно в тот раз знамение было ярким да жутким.

– А сейчас?

– А ныне, хоть и балакают все про Тохтамыша, да как ни молюсь, все больше балаган вижу, пуще сраму скоморошьего. С харями да переодеваниями. А потешают толпу-то князь с Киприаном, хоть оно и грех говорить такое.

– Как можно-то?

– Вот то-то и оно, – вздохнул в ответ Сергий. – Оно хоть и отовсюду звучит: Тохтамыш вновь собирается, да Бог иное говорит.

– Так что же открылось тебе, Сергий?!

– То при мне и останется, пока не прозрею да не пойму, что Господь донести до меня, грешного, желает. – Комната погрузилась в тишину; Сергий задумался о чем-то своем, а Булыцкий просто не нашел, что сказать, ошарашенно на гостя своего глядя.

– Озадачил ты, Сергий, – собравшись с духом да приведя мысли в порядок, начал трудовик. – Ведь и мне видение было. И мне балаган тот являлся, и я про Тохтамыша слыхивал. Вот только и не ведывал, что все оно – не просто так. Все на хвори думал да на бесов, что сомнения в душе растят, а тут…

– К тебе я шел, – кивнул Радонежский. – Бог сказал: «К Николе иди. Поймет он тебя».

– А я думал, к Киприану да Дионисию.

– К ним – нет. К тебе – да. Не то у них на душах, что говаривают. Тайны хранят, да только им известные.

– А я думал: просто все. Посольство в Царьград, вон, убедил потому, что…

– Не за тем Киприан люд отправляет к патриарху Вселенскому.

– Как? Неужто не люд звать ученый?! Мне же оба… Киприан, Дионисий…

– Киприан да Дионисий – поля одного ягоды, – вздохнув, ответил Радонежский. – Оно хоть и грех великий; не суди, ибо сказано, да ты с ними аккуратней будь. За дело, угодное Богу, ратуют оба, да не через молитвы свои души умягчать желают, но через чин единый для остальных идут. Чин, – помолчав, продолжил тот. – Оно, конечно, единый на всех – дело ладное, да не в нем дело-то, коли в душе – пустота.

– А откуда же свету взяться, если каждый на свой лад?

– И в твоих словах правда есть, – согласился схимник. – Да не то поперед должно идти. Чин оно всегда можно поправить, а вот верой душу наполнить… – Он развел руками.