Дмитрий Дивеевский - Ось земли Страница 53

– От нее зависит.

– Да не от нее, а от нас с тобой. Если ты, я, он, она против этого сползания к концу не поднимемся, он настанет.

– В чем главная причина сползания?

– В том, что русский народ разобщили. Теорию атомизации общества знаешь? Это когда каждый живет сам по себе, никому ничего не должен. Уже почти добились ее, этой самой атомизации. Вот когда последние связи между нами рухнут, тогда и настанет нашей земле кирдык. Ты заметил, что сейчас при застольях песен не поют? Это атомизация. И миллионы абортов – тоже атомизация. И два миллиона беспризорных детей и поголовное воровство чиновников – все это атомизация.

– А как бороться?

– Только воссоединением духовных связей между всеми и каждым.

– Порфирий, Вы тянете в прошлое, в общинность. Это не современно.

Поцелуев опустил голову, поскреб живот, потом поднялся с дивана и навис над профессором всей своей объемной фигурой.

– Как, говоришь, несовременно?

Профессор понял, что назревает скандал, и поспешил оправдаться:

– Так весь мир говорит: права индивида на частную жизнь, свобода секса, выбор религии и так далее….

Но его успокаивающее бормотанье не помогло, Порфирий уже набирал градус. Он могучим ударом ладони в донышко бутылки «самтреста» выбил пробку, винтом налил в тонкий стакан до краев коньяку, яростно взглянул на Зенона и одним махом выплеснул в глотку содержимое стакана. Затем, помолчал, выпучив глаза, и выдохнул:

– Ненавижу! Ненавижу вас, мозгляков, червей навозных! Ты чего за мной от Малюты бежал? Сказал бы гордо: я сам себе защита, нечего мне помогать. Мои права индивида мне помогут! А ты скакал за мной как кенгуру, на рысаке не догонишь. Что, понял? Ты понял, с какого рожна я тебя под защиту взял? Ты мне кто был? Какой-то хрен в очках упал с неба прямо Малюте в объятия и будьте добры его выручать. Да будь я «атомизированный», я бы может с удовольствием посмотрел, как опричники из тебя шашлык делают. На черта мне нужно вмешиваться? А я можно сказать молодую жизнь сгубил ради тебя. Молоденького опричника в Москве-реке, матушке нашей, к свиньям утопил. Что скажешь, фриц нечесаный?

– Я бы попросил, несмотря на все разногласия не обзываться. Вы, Порфирий Петрович, все-таки известный старатель пера и бумаги. Это во-первых. Во-вторых, я не свое мнение представлял, а так сказать, международное. Оно заключается в том, что по мере продвижения цивилизации, надобность во взаимопомощи и взаимовыручке отпадает. Человек становится самодостаточным. Он может жить индивидуально.

– Ты мне уши не заговаривай, доцент. Ты что сам по этому вопросу полагаешь?

– Как человек выросший в стороне от общинности, я ценю свободу индивидуума. Она весьма комфортабельна. А Вашу помощь мне в случае с гражданином Малютой Скуратовым следует рассматривать как акт общечеловеческого гуманизма.

Уже севший было на диван Порфирий снова подскочил:

– Ах ты, демагог, ах ты рожа немецкая! Издеваешься надо мной? Ты чего в Россию постоянно шастаешь, по всем векам уже проскакал, чего ищешь? Копался бы со своими германскими Фридрихами и Карлами в ихней вшивой истории. Ан нет! На родину потянуло! Чего тебя потянуло, отвечай!

– Вы со мной этот тон бросьте, ваше благородие. Не в публичном заведении господина Мосина находитесь. И я вам не пьяный посетитель! Ишь ты, раскричался. Не позволю!

– Вот! Все вы там, на Западе, от правды прячетесь. А я тебе скажу, Александр Александрович, чего ты без России жить не можешь. Скажу! Тебя ваша немецкая жизнь до кошмариков довела. Сладкая как жвачка, жуй, не хочу! А жизни то и нет! Человек то, он животное общественное. Ему индивидуальный комфорт в одиночестве поперек горла встает. Да! А на Руси об этом и слыхом не слыхивали. У нас все на миру. Все по совести. Да не от того, что мы уроды, а от того, что так природой предусмотрено. И природу эту не переделать. Общинность – это ответственность перед людьми. А ответственность перед людьми – это порядок и закон. Это справедливость. Что, съел?

– Хватит орать, Порфирий. Устал я от твоего крика.

Поцелуев немного успокоился и водрузил свое тело на диван:

– Вот так вот! Я брат, любого в порошок сотру, кто на нашу правду руку подымет. Бог одну правду нам дал и никакой «атомизацией» ее не заменить, согласен?

– Попробуй с тобой не согласись. Вы, сталинисты, уговорами не злоупотребляете. Сразу за горло…

– Да ладно, не прибедняйся только. Возьмешь тебя за горло. Да я и вообще учить тебя собираюсь. Чай, не мальчик уже.

– Не надо меня учить, Порфиша. Я потому на Родину стремлюсь, что в европах нынче модно верить в Сатану и не любить людей. И есть на Земле только одно место, где учат любить ближнего своего без притворства. Знаешь какое?

– Ну, что Сашхен, если ты дошел до мысли, что это место – православный храм, значит, еще не все пропало.

Отъезд Воли

Воля осталась одна. Нужно было что-то делать. С родственниками приемного отца из Кстова она почти не общалась, да те и не претендовали на теплые отношения, давно поняв, что им этого позволено не будет. Со стариками в Саврасове девочка дружила и каждое лето ездила к ним в гости. Вот и теперь она решила на время поехать к ним, но что предпринять дальше по большому счету, она не знала. Прошло уже три дня после похорон, но Воля не выходила из дома. Она пластом лежала в своей постели, плакала и стонала от обрушившегося на нее горя. На четвертый день поехала в Ляхов к матери, но врачи ее не пустили, сказали, что та никого не узнает и ни с кем не общается.

Потом она направилась в Кстово, но в тот же день уехала оттуда потрясенной. В бревенчатом доме, где жили старики она нашла одну бабушку, которая лежала под засаленными одеялами и сипло дышала. Оказалось, что дед умер сразу после возвращения с похорон сына и уже лежит на кладбище. За бабкой ухаживала дальняя родственница, которая прижилась в доме.

Она вернулась в Горький и узнала, что ее приглашает к себе начальник управления, который считал своим долгом принять участие в судьбе девочки.

Воля пришла к нему бледная и печальная, с заплаканными глазами.

Погребинский понимал, что его разработка заканчивается и не сегодня-завтра постановление об аресте будет подписано. Ему было трудно углубляться в дела с привычным вниманием.

«Повезло девчушке – думал он – отец застрелился, мать в психушке. Никаких указаний на причастность к заговорам. Не враги народа. Может быть, для нее это лучше всего. Сталин совсем с ума сошел, преследует детей своих жертв. Если бы Сергей не застрелился, быть бы девочке в Сибири. Теперь все проще. Надо ей помочь.

– Волечка, прости меня за то, что о твоем горе говорю. Но ничего уже не исправить. Папу не вернешь, мама неизвестно когда поправится. Что ты думаешь делать?

– Я буду жить и учиться. Мне до окончания школы год остался.

– А на что ты будешь жить?

– Пойду работать на завод.

– Тогда придется в вечернюю школу молодежи идти.

– Пойду в вечернюю.

– Ну, смотри. Ты девочка самостоятельная, взрослая. Сама выбирай. У меня к тебе только одно предложение будет, посмотри, вдруг тебе подойдет. В гагинском районе есть сельскохозяйственный техникум. Там у меня в райкоме близкий друг работает. Он тебя может в этот техникум пристроить. Какие плюсы? Во-первых, не надо заботиться о питании. В техникуме кормежка. Во-вторых будешь учиться и получишь хорошую профессию.

– Агронома?

– Агронома или там кажется, еще какие-то профессии связанные с землей есть. Зоотехники, мелиораторы, еще что-то. В-третьих, ты в школе комсорг, значит и там будешь комсоргом. Сначала избранным, потом освобожденным. Вот тебе и карьера. А главное, мой друг будет тебя оберегать. Мало ли что может случиться, жизнь сейчас непростая. Я ему наказ сделаю.

Воля задумалась. Не столько забота о хлебе насущном сейчас двигала ее мыслями и чувствами, сколько сложившаяся атмосфера в классе. Стать дочерью самоубийцы и сумасшедшей было страшно тяжело. Косые взгляды и шепот за спиной создадут на душе невыносимый гнет. Она даже не могла представить себе, как в первый раз после похорон отца придет в свой класс. Все ей стало немило в родном городе. Исчезло юное, восторженное восприятие жизни. Она стала холодна и равнодушна. Ритмы великой стройки уже не радовали сердце. Ни пролетавшие по улицам газики нового автозавода, ни бороздившие Волгу суда сормовских верфей, ни рев в небе истребителей не вдохновляли ее.

Она просидела всю ночь без сна в квартире, которая стала ей чужда и страшна. Утром позвонила Погребинскому и дала свое согласие на переезд. Тот сразу связался с гагинским райкомом, и согласовал ее приезд со вторым секретарем Владимиром Дмитриевичем Колосковым. Потом спросил, есть ли у нее деньги. Воля ответила, что немного осталось после родителей. Он посоветовал ехать поездом до Окоянова, а там с оказией до Гагина. Воля прибралась в квартире, сообщила коменданту дома о своем временном отъезде, собрала небольшой фибровый чемоданчик и отправилась на Московский вокзал.