Игорь Пресняков - Банда Гимназиста Страница 55

– Так ты идешь купаться? – тряхнул его за плечо Георгий.

– Ныряй, я следом, – кивнул Рябинин.

Старицкий пошел в воду.

Внезапно перед глазами Андрей возникла полутемная каюта на заброшенном пароходе и лицо Змея: «…Я знаком с самим Гимназистом. Никто его не видел, кроме меня!.. Я его спас, натурально… Прошлым летом он утекал от оперов после гранта и схоронился в подвале, где я обитал в то время. Накинулся на меня, хотел кокнуть, но я увидал, что он раненый, и предложил помощь… Подранили его малость. Пуля скользнула по ребру, локш!..»

Дремотная сонливость мгновенно улетучилась. Рябинин зачерпнул в ладонь воды и умылся. «Вот чертовщина!.. А Жорке и впрямь подходят приметы Гимназиста! – любуясь широкой спиной друга, подумал он. – Как там, в телеграмме из Ростова: „…рост – два аршина и семь вершков; лицо правильное, глаза светло-карие, брови тонкие, изогнутые, нос короткий, волосы темно-русые…“ Похож, подлец! Вот ведь, напишут приметы – каждый курносый подпадает… Там еще было о татуировке…»

– Жора, а что у тебя на плече? – наугад спросил Андрей.

Старицкий уже по грудь стоял в воде.

– То же, что и у тебя, – повернувшись к другу левым плечом, отозвался он. – Пытался свести кислотой, да не удалось.

Рябинин с ужасом увидел то, чего так не хотел увидеть. Похолодев, он посмотрел на свое собственное плечо – там, над четкой татуировкой в виде двух перекрещенных мечей значилось: «4 У. Б.» Лишь у офицеров их 4-го Ударного батальона, воевавшего на германском фронте, имелись такие татуировки.

Сердце бешено рвалось из груди, голова гудела. «Спокойствие, необходимо успокоиться…» – убеждал себя Рябинин.

– Ныряй же! – хрипло крикнул он Старицкому.

– Терпение, – зябко поежившись, отозвался Георгий. – Ты знаешь, я боюсь воды. Ничего вот не боюсь, а воды…

«Никто лучше Жорки не подходит для роли Гимназиста! – думал Андрей. – Он – бывалый вояка, грамотный, подготовленный, жесткий и циничный. Как говорит Деревянников, нет хуже преступника, чем преступник умный и образованный».

Андрей потянулся к кобуре, достал пистолет и осторожно взвел курок.

– Жо-ра! Иди-ка сюда, – позвал он.

Старицкий слишком хорошо знал Нелюбина. Так друг Мишка мог звать его только в исключительных случаях. Георгий оглянулся и увидел направленное ему в грудь дуло «браунинга».

– Ты что, свихнулся? – нахмурился Старицкий.

– Выходи из воды, – зловеще проговорил Андрей.

– Шутишь? – натянуто улыбнулся Георгий.

Рябинин посмотрел другу в глаза и понял, что последняя надежда на ошибку рухнула: «Он, гад, Гимназист и есть!»

– На берег, быстро! – в голосе Андрея зазвенел металл. – Руки!.. Выше!

– Миш, «браунинг» – опасная игрушка! – нервно хохотнул Старицкий.

– Ежели не хочешь получить пулю, как твой приятель Фрол, выходи.

Георгий побледнел, в глазах блеснули злобные искорки.

– Ты о чем, Миша? – прошептал он.

Андрей залился долгим истеричным смехом:

– Боже мой! Наказание какое-то! Самый страшный налетчик губернии, легендарный Гимназист, неуловимый Черный Поручик, он же – Юрий Немов, он же – бывший партизан, бывший корниловец, геройский офицер-разведчик, нэпман-хлеботорговец – мой друг детства, верный друг навеки, Георгий Старицкий! Стоять, сволочь!!!

Он утер слезы с лица и взял себя в руки.

– Стреляю я прекрасно. А уж с пяти шагов – в десятку. Не будешь слушаться – вмиг отправлю к Фролу на свиданье.

Георгий покачал головой:

– Так стреляй, Миша. Лучше принять смерть от тебя, чем от других.

Рябинин сунул пистолет в карман.

– Не для того я тебя, мерзавца, на германском фронте тащил три версты раненого, чтобы вот так, как собаку, кончать.

– Тем паче, – подходя к лодке, сказал Старицкий. – У тебя есть право. Как и право работника органов.

– Для тебя я – не работник ГПУ! – отрезал Андрей. – Ты хоть понимаешь, что произошло?

Георгий сел на борт лодки:

– Я знал о том, что между нами будет размолвка, с того момента, как ты перешел служить легавым. Помнишь наш последний разговор? Мне давно пора было убираться из города…

– Одевай штаны и пойдем-ка в тень, – выбираясь из лодки, бросил Рябинин.

– А здесь что, неудобно? – хмыкнул Старицкий. – Боишься тузик кровью запачкать?

– Хочу услышать историю чудесного превращения боевого офицера в бандита.

– С чего прикажете начать, Андрей Николаевич? – покусывая сухую былинку, спросил Георгий.

– Михаил, – поправил Нелюбин. – Мы расстались в январе восемнадцатого в Петрограде, так вот и поведай о том, что случилось дальше.

– Душу заставляешь бередить? – Старицкий опустил голову.

– Переживешь. Ты же – легенда. И нашего двора, и 4-го Ударного, и преступного мира.

Георгий пристально посмотрел ему в глаза:

– Жесток ты, Миша! А я и не знал.

– Есть у кого поучиться.

Старицкий тяжело вздохнул:

– Изволь. Сначала так сначала…

Я прибыл в Ростов в конце февраля. Красные части Сиверса рвались к городу. В штабе первой Добровольческой дивизии на меня посмотрели как на кудесника: «Как вы только пробрались через позиции противника! – удивился полковник-штабист. – Большевики напирают, на счету каждый штык. У вас оружие есть? Не имеете. Ну, у нас таких патриотов – хоть отбавляй. Город все равно не удержать, ступайте в обоз, отходите к станции Аксай, там разберемся».

На следующий день Ростов был оставлен. «Добровольцы» закрепились в Ольгинской. Станица походила на огромный цыганский табор: улицы и дворы заставлены возами со скарбом беженцев; в каждой хате у печи дамы из общества в бриллиантах и мехах готовят еду защитникам Отечества; в штабе – очередь змеей, затылок в затылок: бывшие министры, депутаты, заводчики. Всюду гвалт, грязь и толчея. Штабные офицеры охрипли от уговоров, позеленели от обещаний. Рядом – строевые добровольцы, сумрачные и отстраненные. Кому-то нужно вывезти больную жену, а им завтра умирать. С трудом добился аудиенции у генерала Маркова. «Служить, голубчик, хотите? Похвально. Определяйтесь рядовым в мой офицерский полк… Ах, вы боевой командир, поручик? Да у нас, братец, там полковники с винтовками наперевес бегают! Впрочем оружия не хватает, довольствия тоже…»

Марковский полк компактно разместился в центре станицы. У каждого кадрового военного по два, а то и три «денщика» из юнкеров, кадетов и гимназистов. Последние ждали зачисления в добровольцы, стремились получить оружие и поскорее погибнуть за Россию.

Спустя несколько дней Корнилов созвал Военный совет и предложил двинуться на Кубань. Многочисленный обоз из беженцев было решено оставить для облегчения передвижения.

Армия в составе четырех тысяч человек, весьма разношерстная по составу и плохо экипированная, немедленно вышла в поход. Противник передвигался по железной дороге на бронепоездах и в эшелонах, поэтому Корнилов приказал идти пешим маршем через степь. Я очень порадовался, что прихватил из Питера теплое белье, иначе пропал бы на пронизывающем ветру. Прибывшие в Добровольческую еще осенью, многие – прямо с фронтов империалистической, офицеры мерзли без теплых вещей. Неунывающие юнкера даже сочинили жалостливую песенку: «Знаешь, мама, как продрог я на ветру!..»

Так начался наш «Ледяной поход», последний подвиг генерала Корнилова и первое испытание его армии.

Мое боевое крещение на гражданской случилось у села Лежанка. Путь добровольцам преградил Дербентский полк 39-й пехотной дивизии красных. Большевики не ожидали, что наше немногочисленное, измотанное в переходах, полуголодное и оборванное войско сможет оказать достойное сопротивление.

Однако, как только поступил приказ атаковать неприятеля, офицерские полки вышли из маршевого оцепенения, рассредоточились по полю и с отчаянным воодушевлением набросились на врага. Безоружным добровольцам велели добывать винтовки прямо в бою. Одного из офицеров сразила пуля, я схватил его «трехлинейку», но патронов в ней не оказалось. Лобовая атака для меня не в новинку, и все же, когда чувствуешь, что идешь со штыком на пулеметы, становится не по себе. Тут за спинами подчиненных не спрячешься и в воронке не отлежишься! Впереди – смерть от пули, позади – от холода и голода в степи. Здесь не до мыслей о Родине и свободе! Победа принесет теплый кров, горячую похлебку, трофейные боеприпасы…

После успеха под Лежанкой дух армии поднялся. Вчерашние мальчишки, юнкера и гимназисты превратились в воинов; офицеры вспомнили былую выучку, сплотились в одну семью.

На отдыхе между боями и походами добровольцы частенько вели разговоры о своей собственной миссии на этой войне. Лишенные нормальной человеческой жизни, оторванные от близких, огрубевшие в бесконечных сражениях люди постепенно привыкли к ореолу мучеников за родную землю, неких «ангелов освобождения», которым ради борьбы за «святую идею» дозволяется все. Офицеры-добровольцы стали почитать себя особой кастой, избранными. На мобилизованных крестьян смотрели свысока, казаков и интеллигентов презирали. Недовольство мирного населения подавлялось просто – «запороть», «повесить, чтоб другим не повадно было», «реквизировать». Кадеты и юнкера, храбростью дослужившиеся до офицерских погон и оставшиеся при этом сентиментальными детьми, ввели свирепую моду на дуэли. Стрелялись по малейшему поводу, а иногда и вовсе ради скуки. В других полках таковых было немного, а вот наши «марковцы», особые любители револьверных забав и смертельной рулетки, не раз вызывали гнев командования. От военно-полевого суда новоявленных фаталистов спасал только беспримерный героизм в боях.