Игорь Чубаха - Римская рулетка Страница 55

– В этом отношении, – с достоинством выпрямился Цертелий, – со всей ответственностью могу заверить! Экспортный материал, розовая глина с гору святого Арсения!

Хромин повертел в руках обломок керамического желоба и бросил в бочонок. «Плюх!» – вякнул обломок.

– Ну, розовая глина еще, куда ни шло… Какая тебе нужна площадка, Геварий?

– Вот тут у них будут арки. Высотой в тридцать пять локтей, – нервно сказал оппозиционер, облеченный доверием правительства.

Хромин посмотрел на траншею, потом перевел взгляд наверх. Цертелий, решивший, что чиновник поражен масштабом замысла, тоже поглядел наверх. И Геварий с Пессимием тоже поглядели.

– Арки… – протянул Дмитрий Васильевич, – арочки. Вот такие же, как у вас всюду понатыканы, эстакады, виадуки и прочие насесты типа станция метро «Площадь Восстания»?

– Не такие же, – веско возразил архитектор, – а небывалой высоты, изящества и технологической новизны.

– Понятно. Слушайте, а зачем вы их все время строите?

– Рим-то на холмах, – подумав над неожиданным вопросом, пояснил Цертелий уже нормальным, но довольно озадаченным голосом.

– И что из этого? Вам обязательно надо, чтобы ваш водопровод был прямой, как стрела Феба светозарного? Из эстетических соображений?

– Так ведь вверх вода не потечет, – растерянно улыбнулся зодчий.

– А вы пробовали? Нет? Так попробуйте! Или у Фагория спросите, он как раз опыты по гидростатике проводит. Сил никаких с вами нет, вроде высокая цивилизация, а элементарных вещей… Ладно, мы побежали-побежали, – он подозвал рабов и открыл дверцу паланкина, – у меня еще три объекта. Трубы в землю, траншею зарыть, и завтра маршируйте тут хоть до посинения. Понятно?

Он уже собирался вспрыгнуть на носилки, как вдруг поглядел туда, где в беловатой вонючей жиже бочонка тонул обрубок белой керамической трубы. Как ни странно, при соприкосновении одного с другим содержимое бочки слабо, но заметно желтело. Хромин двумя пальцами выудил керамику и, наморщив нос, осмотрел мелкие желтые кристаллики, появившиеся на ее поверхности.

– Откуда, говоришь, розовая глина?

– С горы священного Арсения! – по-военному выпалил Цертелий. Давно замечено, что единственный, кто может довести закаленного борьбой со злонамеренной критикой гения до состояния подобострастия, это чиновник, которому на замыслы и идеи плевать, а вот штамп в паспорте он ставить не собирается, пока не уплачены необходимые взносы.

– То святого, – усмехнулся Хромин, – а то уже священного. Век живи, век учись. Арсений. Арсеникум. Знаешь, что такое мышьяк?

– Никак нет!

– А киноварь?

– Точно так! Краска. Ярко-красная. Ядовитая. – Друг детства архитектора тоже пошел по стезе изобразительного искусства, но не преуспел в росписи ваз. Недавно он был найден в собственной мастерской, изо рта у него пахло чесноком, а напротив стояла ваза, белая, с ярко-красной надписью «Пошли все на светлый Олимп!».

– Короче, я не разрешаю реализацию этих труб на твоем строительном объекте, – отрезал Хромин. – Не знаю, не знаю, куда ты их денешь и откуда новые возьмешь. Вот при свидетелях говорю, если ты их тут проложишь, тебя вскоре будут судить за отравление половины города. А это зрелище не для праздников. Так, мужики, а теперь поехали в баню. Ну, в термы, в термы ваши, боюсь, они опять там без шапочек в бассейне купаются.

Почетный гражданин города Рима некоторое время смотрел вслед удаляющимся носилкам. Потом подобрал с земли кусок снежно-белого желоба и попытался откусить.

– Пессимий, – сказал наблюдающий за архитектором Геварий, – продолжайте репетицию пока без меня.

И, дождавшись, когда с Марсова поля донесутся шепелявые команды: «С коровами, направо! Со снопами, прямо! Остальные – на месте!», положил тяжелую руку на плечо впавшему в творческую депрессию строителю:

– Не сходи с ума, гражданин. Я не люблю, когда мне хамят, но если вижу человека в беде, могу помочь. Насчет труб твоих возникла одна идея. Давай обмозгуем вместе?

В ночном дозоре на Везувии этой ночью стоял Эномай. Обычно дозорных выставляли парами, но Эномай, как соглашались все, особый случай. Сам черный как ночь, опытный гладиатор вглядывался в ночной мрак. При свете звезд видны были белки глаз, расположенные, впрочем, на такой нестандартной высоте, что обнаружить часового можно было бы, только упершись в могучий торс, укрепленный решетчатым панцирем. Анатолий Белаш говорил: «Где Эномай, там никого больше», подчеркивая таким образом особое доверие к чернокожему собрату по борьбе, возникшее в силу удивительной способности негра молчать и слушать.

– У тебя есть чему поучиться всем этим академикам-журналюгам! – говаривал Эномаю у походного костра Белосток. – Ты не перебиваешь, не лезешь со своим премудрым мнением, когда умные люди говорят. Король Артур, если написать латинскими буквами, будет Артурус! Правильно ведь? Ну, догадался уже? Арту-рус! Орда – Русь!

Эномай слушал, в моменты особенно глубокого понимания собеседника медленно кивая. Именно поэтому Белаш назначал его часовым часто и в одиночку. Если посреди ночи замучает бессонница в штабном шатре, всегда можно встать и под предлогом обхода постов высказать только что пришедшую в голову идею:

– Ты знаешь, как эти америкосы пушку называют? Кэннон. Вот я на песке напишу: С а NN о п. Два Эн рядом на что похоже? На Эм, правильно. Они просто еще и писать не умеют. Смотри теперь: СаМоп. Эти тухлые рэперы думают, что это «кам он!». В то время как это наш русский САМОПАЛ, искаженный глобалистической геополитикой. Вот такая вот пушка.

Но этой ночью, судя по всему, у вождя восставших оказалось лирическое настроение. Он долго глядел в огонь, возле которого, сидя на поваленном буке, пристроился с трудом переносящий высокогорный холод Эномай. Потом достал из-за голенища небольшую флягу, украшенную изображением странного животного с ветвистыми рогами, и основательно отхлебнул из узкого горлышка. Потом передал флягу часовому.

– Вообще-то, я не пью, – сказал Батя задумчиво, – но в этот день… Вернее, в этот вечер…

Эномай аккуратно принюхался широкими ноздрями. Какой-то придурью тянуло из фляжки, какой-то насекомой бесшабашностью и неадекватным бесстрашием. Один-единственный раз в жизни Эномай дрался с накурившимися конопляного зерна лодочниками-самнитами с Евфрата и запомнил, что людям, от которых так пахнет, нельзя позволять кусать и душить.

– Каждый год в этот вечер, – с широкой и мужественной ухмылкой говорил Анатолий Белосток, – я напиваюсь в полный анус. Но сейчас нам нельзя. Мы в бою. Да и фляжка у меня всего одна, и неизвестно еще, когда мы в Чудь попадем. Но ты все-таки глотни, Энюша. Выпей за здоровье тех, кто не предает… За тех, кто не ездит в «мерседесах» мерзких хачиков…

Эномай послушно запрокинул голову и задохнулся. Армянский коньяк, разлитый на улице Шевченко где-то в Подмосковье, явно не знал, в какое горло гладиатору идти.

– Аква вита! – усмехнулся довольный эффектом Белый Магистр. – За тебя-то я не боюсь, ты и под градусом никакую сволочь в лагерь не пустишь. Да и нет у нас предателей. Пара армян есть, но и те не предатели. Свои парни. Мужики.

Темнокожий гладиатор медленно мотал головой. Перед его глазами плыли разноцветные костры, сливаясь в хороводы. Слова вождя расплывались в воздухе и висли на ушах подобно морским водорослям или тем спагетти, которые будут производиться у подножия Везувия тысячи через две лет. Когда однажды их галеру перевернули ударом тарана в бок, Эномай поднялся из воды на мелководье, запруженном зеленой тиной, и пошел к берегу, а на ушах висели водоросли, лапчатые, черные, с круглыми семечками внутри. На берегу ждали римские легионеры с кандалами наготове.

– Баба, – продолжал беседу Белаш, грозя зачем-то часовому кулаком, – она предатель по натуре, по природе своей биологической. Она только и смотрит, от кого бы зачать. Вот появится такая перед тобой, вот начнет тебе толковать: ах, сильный, ах, смелый, ах, руки, ах, ноги, ах, не могу, ах, изнемогаю… А на самом деле она думает, как бы тебя кинуть… Она думает, сколько у тебя денег, – запомни это! Мля, всем им одна цена под вечер на Староневском у каждого фонаря. Ты ей сто баксов, и сразу – сильный и красивый. Ты ей штуку, и она с тобой на край света. Ты ей звонишь, а она уже у кого-то в «мерседесе», тот, понятное дело, не штуку стоит, а дороже. А уж если, блин, в кровати осечка, один раз, один-единственный раз…

Тут Белаш заметил, что гвоздит своего часового кулаком в плечо, отчего менее здоровый человек давно бы лежал пластом. Эномай только мотал головой, как будто выпил не глоток коньяка, а, по меньшей мере, бутылку абсента.

– Ладно, забыли, – медленно приходя в себя, сказал Белаш. Он решительно завинтил фляжку с лосем, поднялся на ноги и, пригрозив: – Смотри у меня! – отправился в лагерь.

Эномай остался думать. Никогда раньше до знакомства с Белашом, до памятного бунта на арене Колизея, никто с ним, Эномаем, не говорил по душам. Вообще, разговоры не входили в сферу национальных увлечений и пристрастий Эномая. Он любил сидеть в лесу, не в этом промозглом итальянском, а там, по другую сторону великого моря, и думать, что вот сидит он в лесу, а через тысячу лет здесь, может быть, пустыня будет, а еще через тысячу – отель построят, с подземным гаражом. Он любил, чтобы после месяца засухи, когда трава становится желтой, как мед лесных пчел, на землю обрушивались потоки тропического ливня, и можно подбежать, танцуя, к черному, потрескавшемуся от времени тотему, откуда глядит лицо великого Тзу, и трижды присесть в знак почтения, с боевой песней «Светила лопоухая луна». Любил он и азарт боя, когда обычное течение времени словно распадается на тысячи долей секунды, и в каждую можно успеть уклониться от удара, метнуть копье или подсечь голень противника, а еще вознести благодарение великому Тзе и прочесть небольшую боевую сказку для увещевания оставшихся в живых.