Олег Гончаров - Княжич Страница 57

Потом оторвали Любояра от дочери. Та завыла от страха и безысходности.

— Тише, Дарена, тише! — сказал ей кузнец. — Что зря слезы лить? Эй, морды варяжские! — крикнул он, обернувшись к крыльцу. — Радуйтесь, пока целы! А потом, глядишь, и вам не поздоровится! Сам я, — бросил он кату.

И действительно, сам стал на колени, обхватил другую колоду и пристроил подбородок сверху. Он не сопротивлялся, когда кат привязывал его. Лишь только дернулся оттого, что, накидывая петлю, заплечных дел мастер задел рану на щеке.

Соломон, наблюдавший казнь из оконца Восход-ной башни, почувствовал, как глаза наполняются слезами. Он вытер их ладонью и тихо сказал:

— Прощай, — и, отвернувшись от оконца, пошел к лестнице.

Спустившись вниз, он достал из своей сумы небольшой горшочек с мазью, кривую иглу и шелковую нить. Разложил все это на чистой тряпице. Потом достал медную лопаточку с деревянной ручкой и положил ее на небольшую жаровню, полную раскаленных березовых углей.

— А сенную девку Даренку, — громко произнес Звенемир, — дерзнувшую на кагана Киевского руку поднять, той руки лишить!

Тут же кат скрутил метнувшуюся было Дарену и крепко привязал ее правую руку к третьей колоде.

— Не страшись, девка, я отниму, лекарь залечит, — тихонько прошептал кат. — Радуйся, что живой останешься. А я чисто сработаю. Постараюсь.

— Покарать смутьянов немедля, — закончил Перунов человек, поклонился народу и спустился с помоста.

С Дареной кат и вправду постарался. Одним ударом тяжелого топора отхватил ей кисть. Девушка вскрикнула и впала в беспамятство.

Народ только ахнуть успел. Да какая-то баба заголосила надрывно.

И Святослав расплакался. Боязно ему вдруг стало. Из рук дружинника вырываться начал. Ольга тихо велела его в терем отнести.

А кат быстро отвязал Дарену от колоды. Перетянул ей предплечье ремнем. Поднял на руки. Передал девушку одному из помощников. Тот недолго думая унес Дарену с места казни в Восходную башню, где передал ее на попечение Соломона.

Лекарь, не мешкая, прижег раскаленной лопаточкой культю. Быстро сшил края раны. Смазал руку бесчувственной девушки мазью из припасенного горшочка. Проворно наложил повязку. Вздохнул облегченно и только после этого посмотрел в сторону помоста.

Кивнул кату. Тот кивнул в ответ и подошел к Любояру.

— Лекарь передать просил, что с дочерью твоей все в порядке будет, — сказал заплечный мастер кузнецу.

Кузнец только глазами моргнул.

А кат взял длинный железный гвоздь, приставил жало к макушке кузнеца и что есть силы ударил большим молотком по шляпке.

С хрустом гвоздь пробил череп и вонзился в колоду. Тело кузнеца задергалось. Поелозило голыми ступнями по доскам помоста. Завалилось набок, опрокинув колоду, и затихло.

Площадь перед теремом взорвалась криками. Дружинники с трудом сдерживали народ.

Кат сокрушенно покачал головой. Взял другой гвоздь. Подошел к Лучану. Прибил его голову к колоде. На этот раз он остался доволен своей работой. Гончар даже не дернулся. Так и остался сидеть на коленях, обняв колоду, словно любимую.

— И верно, — заметил молодой фряжский купец, — весьма забавно и весьма поучительно…[180]

14 октября 945 г.

Первый морозец схватил землю Древлянскую. Сохранил снежок, выпавший накануне. Раскисшая после осенних дождей земля стала твердой как камень. Дробно стучат по ней копыта моего Гнедка.

Спешу. Спешу туда, где так давно не был. Куда тянуло все эти годы. Туда, где, как я надеюсь, меня ждут.

Морозный ветерок холодит лицо. Ну и пусть себе. Всего не выстудит. Только бы быстрее добраться. Только бы быстрее.

И сердце стучит. Торопит. И я подгоняю коня. А вековые сосны проносятся мимо. И сладко мне от радостного ожидания. Еще немного. Вот за тем поворотом лесной дороги. Вот сейчас…

Сразу за опушкой дорога стала спускаться к реке. Здесь. На берегу было то место, к которому я так давно рвался.

Слава тебе, Даждьбоже. Добрался.

Весь[181] Микулы за те годы, что я не был тут, почти не изменилась. Только новая пристройка появилась, да еще Микула обнес подворье крепкими зубьями частокола.

Я было направил коня к крепким тесовым воротам, но на пути возникло неожиданное препятствие.

Большая рыжая собака кинулась мне навстречу, заходясь в злобном лае. Пришлось осадить коня.

— Гавча! Гавча! — крикнул я собаке. — Ты чего? Неужто не признала?

— Это не Гавча, — встревоженный женский голос донесся из-за частокола. — Гавчу волки прошлой зимой задрали. Это дочка ее. А ты кто таков будешь? Пурга, — прикрикнул голос на собаку, — тише! Дай с путником поговорить.

Пурга замолчала. Села. И стала настороженно наблюдать за мной и конем. Гнедко скосил на нее глаз и презрительно фыркнул. На собаку, похоже, это не произвело сильного впечатления. Но на всякий случая она приподняла верхнюю губу, обнажив большие желтые клыки. Конь обиженно отвернулся.

— И ты, тетка Берисава, не признала меня?

— Кому и волчица тетка, — неприветливо проворчала ведьма. — Что-то не признаю. — Она все еще скрывалась за частоколом. — Ты чей будешь?

— Неужели я изменился так? Да ты посмотри, посмотри внимательно. — Я собрался сойти с коня да подойти к воротам, но Пурга угрожающе зарычала.

— Погоди. — Берисава, похоже, стала меня узнавать. — Ты не Светомысла-охотника сын? Того, у которого я страх по весне выливала?

— Нет, — разочарованно вздохнул я.

— Ладно. Не томи душу. Кто таков? Зачем пожаловал?

— Добрыня я. Добрыня.

Некоторое время за воротами было тихо. Потом скрипнул тяжелый засов, и я наконец увидел Берисаву.

— Пурга, нельзя. Свои это.

Собака перестала скалиться. Подошла к Гнедку. Потянула носом воздух, привыкая к незнакомому запаху. Пару раз вильнула хвостом.

— Свои, — повторила Берисава. — Экий ты стал, однако, — улыбнулась ведьма. — Не мудрено, что не признала тебя. Настоящий вьюнош. Слезай с коня-то. Дай обниму тебя, Добрынюшка. Да ты не пужайся. Собака не тронет.

— Я и не боюсь, — ответил я и сошел на землю.

Берисава и раньше казалась невысокой. А теперь, когда она по-матерински обняла меня, она и вовсе показалась маленькой. Или я вырос?

— Здрав буде, княжич. Ну-ка, нагнись, я тебя поцелую.

Я нагнулся и почуял на своей щеке ее губы.

— Здраве буде, тетка Берисава.

— Какая я тебе тетка? — возмутилась она. — Ты ко мне, словно к старушке какой. Зови, как мальчишкой звал. По имени.

— Так я же с уважением, — смутился я.

— Вот и уважишь, — прижалась она ко мне, словно молодица, и рассмеялась. — У-у, да я смотрю, у тебя уж бороденка лезет. — Отстранившись от меня, она провела ладошкой по моей щеке. — Ну-ка, дай-к а я тебя разгляжу. Хорош. Настоящий красавчик из тебя получился.

— Ладно тебе. — Я почувствовал, как кровь бросилась мне в лицо.

— Да ты не смущайся, — сказала Берисава. — Я же не во зло тебе. Не сглажу.

— Чего мне смущаться, — ответил я.

— Что ж мы тут? — всплеснула руками ведьма. — Во двор проходи. Коня вон туда, на конюшню, веди. Да не забудь его соломой обтереть. Видишь, потный он. Гнал-то зачем? Не ровен час, простудится.

Вот теперь я узнал Берисаву: только встретились, а она уже распоряжаться начала.

— Потом в дом иди. Небось есть хочешь?

— Да я ничего…

— Ничего — это пустое место, — улыбнулась она. — Я накрою пойду. Скоро уж и мои воротятся.

— А где они? — Сердце екнуло.

— В лес по дрова поехали. Мой-то чего учудил: дров-то вдосталь заготовил, а вывезти не успел. Дожди пошли. Мы и ждали первопутка. Ноне с утра морозец схватил, я его с рассветом в лес отправила. Не дала нам с Микулой, — вздохнула ведьма, — Лада[182] сыночка, вот Любаве приходится не мне, а отцу помогать. Скорей бы уж в мужья примака какого-нибудь взяла. — Берисава хитро взглянула на меня и быстро отвела глаза. — Засиделась уж в девках. Шестнадцатый год после Святогорова дня[183] пойдет, а она все высиживает. То этот ей не тот, то тот не такой. И чего высиживает? Да чего это я? Мне же на стол накрывать нужно…

И Берисава поспешила в дом.

Я уже не надеялся, что дождусь ее.

Радостный лай Пурги заставил вздрогнуть. Понял, что скоро я наконец встречусь с Любавой.

Она не вбежала. Она влетела в горницу.

Остановилась в дверном проеме.

Взглянула на меня так, что дрожь пробежала по телу.

А сама красивая, аж сердце замирает.

Разрумянилась с мороза.

— Здраве будь, княжич, — говорит.

— Здраве будь, Любавушка, — в пояс я ей поклонился.

А она вдруг усмехнулась. Плечиком передернула.

— Чего это ты передо мной спину гнешь? — говорит. — Я ж не родовитых кровей. Огнищанка простая.

Что тут сказать? Да и растерялся я. Слов не найду, чтоб ответить ей.

Промолчал.