Марина Алиева - Жанна дАрк из рода Валуа Страница 6

Смотрел епископ на всех гордо и непреклонно. Через три дня ему предстояло выполнить своё обещание и огласить в королевской судебной палате прошение герцога Филиппа о «предоставлении ему удовлетворения за убийство отца». Но для епископа Кошона сделать это было теперь не столько хлопотно, сколько приятно.

Даже от Жана Бургундского, светлой памяти благодетеля, не получал он таких почестей, которые сыпались ныне с благодарных рук дальновидного Филиппа. Всего неделю назад – неслыханная честь! – герцог принял приглашение Кошона на обед и был очень доволен тем, что подавали его любимую рыбу под соусом, сладкое вино с корицей и фрукты, орошенные вином. Там же, на обеде, во всеуслышание, Филипп заявил, что намерен, прямо за этим столом, держать свой герцогский совет, потому что «все, кто нужен, присутствуют». И поручил красному от удовольствия Кошону, составить тот документ, который, как раз, и следовало огласить в судебной палате через три дня. А ещё через месяц герцог Бургундский пообещал возглавить процессию торжественного въезда самого Кошона в Бове, что значительно поднимет престиж нового епископа в глазах местных клириков!

Так что теперь, поднимая благословляющие руки над толпой, сбежавшейся приветствовать сразу двух королей, преподобный Пьер думал, что такого мира и покоя, которые ныне воцарились в его душе, не бывает, наверное, даже у святых. Сбылась вожделенная мечта! И тут же появилась новая, до которой тоже рукой подать, потому что летом, если верить де Ринелю, когда Монмут с молодой супругой отправится в Лондон, чтобы начать подготовку крестового похода на Святую землю, возможно.., ох, как возможно! … он возьмёт с собой и Пьера Кошона в качестве советника!

И душа епископа Бовесского ликовала, возносясь выше ангельских голосов певчих из часовни Сен-Шапель.

Пуатье

После убийства Жана Бургундского первым бессознательным порывом мадам Иоланды было уехать обратно в Анжу и «отвратить свой лик от дома дофинова» и ото всей сплотившейся вокруг него коалиции. Но потрясение, как результат рухнувшего плана – такого продуманного, выношенного, подготовленного с ювелирным расчетом– оказалось настолько велико, что буквально «обездвижило» герцогиню на несколько дней. Она только и могла, что молча выслушивать сбивчивые оправдания Шарля, которые сводились, в основном, к одному: «Он угрожал вам, матушка»; потом высокопарные объяснения де Жиака: «Нанесённое оскорбление метило не в меня, мадам, а в наследника престола. Вы бы видели, как нагло Бургундец повёл себя при встрече…»; покаянные извинения Дю Шастеля, которого «даже не взяли навстречу, не то, чтобы поставить в известность о заговоре». И только один раз, видимо совсем забывшись от боли неожиданного удара, она обернулась к Рене и с горечью спросила:

– Ты куда смотрел?

Но осеклась и тут, увидев в глазах сына сожаление и невысказанный упрёк. Кто, кто, а он не имел к произошедшему никакого отношения, потому что приехал ненамного раньше матери.

«Надо было ввести его в парламент, – запоздало подумала мадам Иоланда. – Уж Рене не дал бы этим интриганам разгуляться…». А теперь, что ж… Проводить дознания и выяснять, кто, что делал, почему и зачем, было уже поздно. Дело сделано. И сделано топорно во всех смыслах.

Срочно вернувшийся в Пуатье герцог де Бар предлагал какие-то слабые меры, призванные хоть как-то загладить ситуацию, и даже советовал обратиться к папе, упирая на то, что вопрос о тираноубийстве был не так давно решён им положительно. Номадам Иоланда безнадёжно качала головой. О каком папе могла идти речь, если своей тиарой Мартин Пятый был целиком обязан герцогу Бургундскому?!

– Мы только разозлим его напоминанием о тяжбе по поводу тираноубийства, и заставим принять сторону английского короля в вопросе престолонаследования. Вы сами знаете, дядя, каким благочестивым считают Монмута в Европе, и папа только выиграет поддерживая его против дофина-убийцы.

Целую неделю герцогиня находилась в бездействии, медленно, как после смерти мужа, возвращаясь к активной жизни и прикидывая, что в создавшейся ситуации можно сделать. И, хотя очевидно было, что сделать ничего уже нельзя, мадам Иоланда нашла-таки выход – начать всё сначала. Начать, хотя бы, исходя из имеющихся реалий и, стараясь подготовиться к любому, даже самому плохому, обороту дела. Предупреждён, значит вооружён! А предугадать следующие шаги противников было не так уж и сложно, и надо было лишь определиться, насколько далеко они готовы зайти?

Поэтому, оставив в стороне поиск правых и виноватых, герцогиня, первым делом приструнила парламент, послушно присевший перед ней на задние лапки, потом вызвала из Анжусвоего третьего сына – шестилетнего Шарля – которого немедленно же и определила на службу к дофину. «Моя семья приняла когда-то на себя заботу о принце Франции, и теперь, что бы ни случилось, мы ответственны за его жизнь и достоинство, все от мала до велика! – холодно оповестила она парламент. – В эти тяжёлые дни, когда от дофина бегут те, кто лишь притворялся искренне преданным, я призываю под его знамёна даже своего малолетнего сына. И всякий, кто не только на словах считает наше дело правым, пусть следует моему примеру!».

Другим её шагом была попытка возобновить переговоры, хотя бы, с королевой. Но Изабо ответить не пожелала. А в декабре шпионы герцогини доставили ей сведения о том, что английский король встретился в Аррасе с Филиппом Бургундским и, по слухам, уже готовится тройственный договор, в котором примет участие и королева.

– Идиотка! – только и смогла выговорить побледневшая мадам Иоланда, прекрасно понимая, что сборище этой троицы договориться могло лишь о том, чтобы лишить Шарля престола.

Дофин, предоставленный на это время сам себе, затаился в покоях. С одной стороны, он испытывал острое чувство вины перед «матушкой» за своё самоуправство, но, с другой, никак не желал забыть то возвышенное чувство собственной значимости, которое никогда и нигде не проявлялось так весомо и полно, как это было там, намосту в Монтеро! Недавние советники, с появлением мадам Иоланды разбежались, кто куда. Де Жиак ходил с таким видом, словно говорил всем и каждому: «Извольте, я готов принять вину за случившееся на себя, но, говоря по правде, при чём тут я, господа? Разве позволено людям моего положения совершать подобные вещи без приказа?». А преданный Ла Тремуй вообще исчез, прислав только письмо, в котором нижайше просил позволения вернуться в своё поместье в Сюлли потому, что «драгоценная жена Жанна очень больна». В первый момент Шарля такое отступничество обескуражило, но, подавив в себе желание броситься на грудь к Дю Шастелю и выплакать ему, как раньше, хотя бы часть своих обид, он решил не обращать ни на что внимания.

«Я будущий король, – думал он, высматривая из окна тонкую борозду реки на горизонте, видимую сквозь широкую просеку, что вела к замку. – Я уже король, потому что имею парламент и армию. И если я казнил пса, посягавшего на мою власть, то поступил тоже, как король, который наказывает своего вассала. Поэтому, краснеть мне не из-за чего, и, что бы дальше ни случилось, я должен открыто смотреть в лицо любому и не жаждать поддержки тех, кто стоит ниже меня».

Шарль даже попытался, при случае, высказать всё это мадам Иоланде. Но герцогиня терпеливо выслушала, глядя куда-то в сторону, а потом, сдерживая тон, чтобы не выглядело, как нравоучение, ответила:

– Недостойными средствами достоинство явить нельзя. Тем более, защитить. До сих пор, на этом политическом турнире, вы выступали, как рыцарь, честно соблюдающий правила. Но этот последний поединок рыцарской славы не принесёт.

– Я не сражался с Бургундцем! – Шарль сделал последнюю попытку «гордо выпрямиться». —Я покарал его, как строптивого вассала!

– У вас ещё нет таких прав, мой дорогой.

Мадам Иоланда вслух вообще не упрекала Шарля. Но ему порой казалось, что легче было бы услышать тысячи упрёков, чем ловить на себе этот её новый взгляд, в котором не трудно было рассмотреть откровенную печаль. И, поскольку причина печали была Шарлю абсолютно ясна, он испытывал очень неприятное неудобство при мысли, что герцогиня могла в нём разочароваться. «Она думает, будто я слишком быстро поддался на уговоры случайных советников, – думал Шарль. – Но, разве не она же всегда говорила, что поступать я должен по собственному разумению?! А мне было гораздо легче убить Бургундца, чем договариваться с ним!».

Однако не прошло и полгода, как известие о подписанном в Труа договоре заставило дофина, отвергнутого королевским домом, схватиться за голову. В который уже раз подтверждённая самой жизнью правота мадам Иоланды показала ему, что собственное разумение ещё недостаточно широко и объёмно, чтобы предвидеть все последствия. И, что временная лёгкость души не стоит того, чтобы из-за неё терять корону и целую жизнь.