Алексей Евтушенко - Сдвиг Страница 61

– Мне кажется, Вольтер в данном случае был точнее поляков, – заметил Дубровин.

– При чем здесь Вольтер?

– Потому что он первым сказал Le mieux est l’ennemi du bien. Что означает «лучшее – враг хорошего». Точнее не сказал, а написал, конечно.

– Энциклопедист! – фыркнул Загоруйко. – Гугла на тебя нет.

Больше всего уставали непривычные к подобной работе руки. Да еще донимала жара. Вода выходила из организма с потом, было трудно дышать, и постоянно хотелось пить. Однако воду, которую несли с собой во флягах, расходовали аккуратно – ее нужно было растянуть минимум на весь подъем, а там, как парни надеялись, их ждет «Проходимец» с запасами всего, что только может понадобиться. И даже если по каким-то причинам они не обнаружат ни вездеход, ни Марочкина, воду наверху они найдут в любом случае. А еды хватит на весь пеший путь до Туманной Поляны, где ждут солдаты и техника. Правда, можно запросто подхватить смертельную заразу и скопытиться еще по дороге, но тут уж ничего не поделаешь. Другого пути нет. К тому же, судя по тому, как распространяется пандемия, от Вируса что так, что эдак рано или поздно помирать всем. Если, конечно, быстро не изобретут вакцину и какой-нибудь мощный антивирусный препарат.

Последнюю мысль как раз и высказал Загоруйко во время очередного отдыха.

– Насчет препарата – это вряд ли, – сказал Дубровин. – Если Вирус проник в клетку, справиться с ним невозможно. Я про любой вирус, не только этот. Вообще само понятие «убить вирус» не совсем верно. Разрушить – другое дело. Так что вся надежда на вакцину и мощный иммунитет.

– Вы так до сих пор и не решили, куда их отнести – к живому или неживому? – спросил Загоруйко.

– Мы – это, надо понимать, биологи?

– Кто ж еще.

– Да, споры идут до сих пор.

– Сам-то как думаешь?

– Думаю, вирусы – это квазижизнь. Например, они могут размножаться. Мало того, безудержное размножение – это по сути единственная их цель. Но у них не клеточная структура. И нет обмена веществ как такового. Да и размножение их совершенно не похоже на размножение живого организма. Грубо говоря, вирус встраивается в клетку и заставляет ее производить другие, точно такие же вирусы.

– Круто, – сказал Загоруйко. – И как-то… очень безжалостно, что ли.

– Я и говорю. Безжалостность машины. Простейшего робота с одной тупой программой – дублировать себя во что бы то ни стало. К чему это может привести, мы видим на примере этой Реальности. Теперь и нашей тоже.

– Все-таки никак не могу понять, – Загоруйко отпил из фляги воды, завинтил крышку, – как могло получиться, что Вирус убил всех? И снова взялся за дело уже у нас, а мы, так же как те несчастные, ничего не можем противопоставить?

– Например, что?

– Карантин, фильтры… не знаю.

– Ты физик и инженер-атомщик. Так?

– Ну.

– Ответь мне. Каким должен быть фильтр, задерживающий частицы размером двести нанометров?

– М-да, – вздохнул инженер и физик Загоруйко. – Однако мы видим, что Изя Френкель и Татьяна Лютая выжили. Значит, пусть на двухкиломтеровой глубине, но защититься можно?

– А ты уверен, что они выжили потому, что сидели в этом убежище?

– Э…

– Может быть, у них иммунитет уникальный. Не думал об этом? Не берет их Вирус, и все тут.

– И откуда же он взялся, такой иммунитет? – не отставал Загоруйко.

– Возможно, мутация. Тридцать лет просидишь у ядерного реактора под боком, еще не так мутируешь.

– Не трынди. Там радиационный фон в норме. Я проверял.

– Слушай, ну откуда я знаю? Ты же у нас физик. Может быть, у них какие-то изменения в организме произошли, когда они Шадрина и Максимчука в прошлое запускали. Пушка какая? Тахионная. А тахионы – это что?

– Гипотетические частицы, способные двигаться быстрее скорости света, – заученно отозвался Загоруйко.

– Это для тебя они гипотетические. Были. А для Изи Френкеля и Татьяны Лютой самые что ни на есть практические. Я хоть и не физик, но уверен, что и этот его преобразователь пространственно-временной, гравицапа эта, тоже без тахионов не обходится. И откуда мы можем знать, как эти самые тахионы влияют на человеческий организм? Может, они такие мутации запускают, что ой-е-ей. Посмотри на них. Скажешь, что ему шестьдесят пять, а ей пятьдесят четыре?

– Да, – согласился Загоруйко, – сохранились оба здорово. Особенно она.

– Тридцать лет под землей, – напомнил Дубровин. – На глубине два кэмэ. Без свежего воздуха и солнца.

– Так ты думаешь…

– Ничего я не думаю, – вздохнул Дубровин. – Так, языком мелю. Но это еще не значит, что в моих словах не может содержаться рациональное зерно. Оно же – зерно истины.

Помолчали.

– Сколько еще нам осталось? – спросил Дубровин, хотя знал ответ.

– Восемьдесят семь секций. Ерунда. Большая часть позади.

– Главное, уже не так жарко. Ну что, полезли?

– Полезли.

Отблеск света, идущего откуда-то сверху, они заметили, когда до конца пути оставалось шестьдесят две секции, или, другими словами, шестьсот двадцать метров. Для проверки выключили налобные фонари, всмотрелись.

Точно.

Откуда-то сверху ритмично мигал слабый свет. Вцепившись в скобы и задрав головы, некоторое время Николай и Владимир следили за ним.

– Я-маал-я-маал, – пропел вдруг Загоруйко. – Заа-каа-ти-ки, доо-ми-ки, есть, сам-та-кой, тоо-мяг-кий-знаак.

– Э! – встревоженно позвал товарища Дубровин, который на этом отрезке пути шел вторым. – Володя, ты чего? Все нормально с тобой?

– Спокойно! – весело отозвался Загоруйко. – Спокойно, Коля! Это азбука Морзе. Нам сигналят сверху азбукой Морзе.

– Ух ты. И что сигналят?

– Я-з-д-е-с-мягкий знак.

– Получается «я здесь».

– Ага. Кто-то там. И сообщает нам об этом.

– А что за «закатики» и «сам такой»?

– Это называется «напев». Чтобы проще буквы было запомнить. Закатики – «з», два тире, две точки. Сам такой – «с», три точки. И так далее.

– Значит, мы можем ответить? – догадался биолог.

– Ну!

– Так отвечай, чего ждешь?

– Ага, сейчас, погоди…

Загоруйко отцепил от пояса фонарь помощнее, включил и засигналил наверх. Один раз, второй и третий.

– Передал три раза «поднимаемся», – сообщил он. – Посмотрим, что ответит.

Сверху опять замигал свет.

– Жи-ви-те-таак, доо-ми-ки, есть, маа-маа, – пропел Загоруйко.

– Ждем, – легко догадался Дубровин. – Значит, он там не один. Полезли?

– Вперед.

Сразу стало легче. Всегда легче, когда тебя ждут. Больше не отвлекаясь на сигналы, они ползли вверх, забыв про усталость и боль в ладонях и мышцах. Торопились. Дважды это едва не закончилось плохо, когда один раз под рукой Загоруйко, а второй – под ногой Дубровина обломились металлические скобы лестницы. Но обошлось.

Когда до конца подъема осталось несколько метров, Дубровин поднял голову и крикнул:

– Миша! Мы здесь!

– Давайте руку, – раздался в ответ незнакомый голос.

Загоруйко ухватился за крепкую протянутую руку, выбрался на плоскую горизонтальную поверхность, помог вскарабкаться Дубровину.

– Ф-фу-у… – выдохнул биолог, щупая ладонями ровный пол. – Не может быть.

– Ага, – подтвердил физик. – Сам не верю. Доползли. – Он поднял голову и осветил налобным фонарем фигуру незнакомца, который их встретил. Рядом с ним, у ноги, сидела крупная, похожая на ротвейлера собака.

– Вы из отряда полковника Белова?! – спросил незнакомец, прикрываясь рукой. – И это… свет уберите в сторонку. Пожалуйста.

– Да, – сказал Загоруйко и выключил фонарь. – Извините. Меня зовут Владимир, а моего товарища Николай.

– Очень приятно. Меня зовут Данила, и я вас ищу.

– А где Миша? – спросил Николай.

– Вы имеете в виду водителя вездехода?

– Да.

– Боюсь, у меня плохие новости. Я нашел его мертвым в лесу, неподалеку отсюда. Вирус.

– Поня… – горло Загоруйко сдавило, он закашлялся. – Понятно.

– Мне жаль, – сказал Данила. – Да, чтобы потом не было недоразумений, сразу представляю вам своего товарища. – Он посмотрел на собаку. – Это арг-кхин. Такое же разумное существо, как мы с вами. Слышали о них?

– Слышали, – ответил Дубровин. – Но видим первый раз. – Он подумал и сказал: – Меня зовут Коля.

– Володя, – представился Загоруйко.

– Меня зовут Умирай Быстро, – прозвучал в голове Дубровина и Загоруйко голос. – Надеюсь, мы сможем друг другу помочь.

23

Кто первым запустил слух о том, что шанс спастись существует только в Реальности-1, неизвестно. Скорее всего, такого человека или группы людей не было вовсе. Четкие и сухие факты, известные поначалу лишь немногим избранным, уходя в народные массы и распространяясь среди них поистине с феноменальной скоростью (а они всегда уходят и распространяются, шила в мешке не утаишь), неизменно перестают быть, собственно, фактами и превращаются в слухи. И, что хуже всего, сохраняют при этом некоторое правдоподобие, которое само по себе является самой безжалостной и отвратительной формой лжи.