Роман Буревой - Боги слепнут Страница 63

– Самое главное – удачно описать смерть героя, – сказал Марк. – Умирая, герой покоряет мир. Как умер наш герой?

– Его могли распять, как раба.

– Человек, который воображал себя богом, умер на кресте? – переспросил Серторий недоверчиво.

– В этом что-то есть – позорная казнь бога, – произнесла Береника задумчиво. – Вслушайся в эти слова. Они волнуют воображение. Они противоречат друг другу – все три. Это корни невиданного растения, прорастающие намертво через человеческую душу. Противоречие, сводящее с ума, приводящее в восторг. Таково бессмертие на вкус. Соленая сладость, сверкающая тьма – вот его название.

– Ну что ж, пусть его распнут на кресте. И тут же начнется страшная гроза, земля расколется и… – принялся фантазировать Серторий.

– Думаешь, это подходящая сцена? – засомневался я. – От нее за милю несет театром. Потом появится бог из машины…

– А кто его казнит? – спросил Марк.

– В Иудее был какой-то философ, которого распяли во времена Тиберия. Я читал об этом где-то. Кажется, у Тацита. Если это так, то отправить философа на казнь должен был Понтий Пилат. Прокуратор Иудеи славился жестокостью.

– Жестокий правитель убивает философа? – засомневался Серторий. – Явный намек на Домициана. – Нас обвинят в желании написать что-то сиюминутное.

– Пусть будет не так, – опять вмешалась Береника. – В нашей книге не должно быть ничего однозначного. Пилат был жесток, но наш философ ему почему-то понравится, и Пилат захочет его помиловать. Царь Ирод посмеется над бродячим философом, первосвященник будет требовать казни, а римский прокуратор попытается спасти несчастного, а когда не получится, воскликнет… – Береника замолчала, подыскивая подходящую фразу.

– «Что за безумье, увы! Ужели смертоубийствоПросто речною водой можно, по-вашему, смыть!» [74] —

подсказал тут же Серторий.

– Да, да, Пилат омоет руки, будто захочет смыть с них кровь невинной жертвы, – подхватила Береника.

– Я никогда не был в Иудее, – признался Серторий. – Как я смогу описать эти места?

– Какое это имеет значение? Другие там тоже не были. Напишешь, как представляешь эту землю ты. Наш философ будет рассказывать занятные истории с поучительными выводами.

– Что-то вроде басен Эзопа? – усмехнулся одной половиной лица до того молчавший Марк.

– Может и так… но нечто другое. А ты, Серторий, подыщешь у философов для него афоризмы, которыми так славился Эпиктет.

– Без труда. Вот к примеру мне один сразу пришел на ум.

«Питтак, оскорбленный одним человеком, мог наказать его, но отпустил со словами: «Прощение – лучше мщения». Первое свойственно людям добрым, последнее – злым» [75]. А когда Эпиктета спросили, чем можно мстить своему врагу, он сказал: «Стараться сделать ему как можно больше добра».

– Неплохо. Нашему философу подойдет. Однако форма! – вмешалась Береника. – Обрати внимание на форму. Форма должна быть совершенной. Тогда каждое слово обретет удесятеренную силу. С Эпиктетом все понятно. Тут все строго, как в геометрии Евклида. А нам надо придумать такую фразу, которая вызовет бурю протеста и одновременно ощущения высшей правоты. Это будет действовать, как магия. Все должно быть примитивно и одновременно сложно. Две крайности соединим вместе Вспомни Ликурга, как он перевоспитал своего мучителя, который выколол ему глаз. Чтобы мог сказать Ликург?

– Ты вынул у меня один глаз, вынь и второй, – предположил Марк.

Я думал, что Марк неудачно пошутил, но Беренике его слова понравились.

– «Ничто, кроме души, недостойно восхищения, а для великой души все меньше ее»[76], – процитировала она.

– Ты веришь, как Сенека, что наши души воплотятся вновь в тела и вернутся в этот мир? – спросил я Беренику.

– Верю, что душа бессмертна.

– Сократ пытался доказать это с помощью логики, но, по-моему, весьма неудачно, – заметил Серторий.

– Душа бессмертна, – повторила Береника.

– «Душа, не стремись к вечной жизни,Но постарайся исчерпать то, что возможно» [77], —

возразил я.

– «Высшее благо заключается в самом сознании и совершенстве духа»[78], – процитировал Серторий.

– Что-то не верит народ в эти стоические мудрости, – буркнул Марк и, повернувшись на ложе, скорчил болезненную гримасу. – Слишком трудно находить отраду в самой добродетели. Куда справедливее был бы наградить человека за страдания какими-нибудь удовольствиями в Элизии.

– Нас упрекнут в том, что герой слишком уж походит на Сократа. Любой образованный человек тут же вспомнит Платоновского «Критона». Кто не знает заявления Сократа перед смертью: «… никогда не будет правильным поступать несправедливо, отвечать на несправедливость несправедливостью и воздавать злом за претерпеваемое зло»[79].

– Нет, наш философ будет вовсе не похож на Сократа! – возмутилась Береника. – Сократ смешон, уродлив, лишен величия. За неказистой внешностью люди не видят мудрости. А многим, очень многим нужна внешность. А этот будет величав. То есть мы не будем описывать, как он выглядит. Но по всему должно быть ясно, что величав. И молод. И обращаться станет не к разуму, а к чувству.

– Вот еще положение, которое мне несомненно нравится… «Чего не желаешь себе, не желай и другим; тебе не нравится быть рабом – не обращай других в рабство»[80]. – Кажется, я начал усваивать манеру Береники. Мне стал импонировать наш герой – безвестный философ, выдававший себя за бога… или бывший богом. Когда творишь, вымысел и явь сливаются. Это не вера – это просто переход в иной мир. В то самое небесное царство, в которое творец приглашает за собой остальных. Я был как будто пьян, хотя выпил не так уж много фалерна. – Или вот это: «Я буду жить в убеждении, что родился для других»[81].

– Кстати почему бы нам не сделать героя из Сенеки? – спросил Серторий.

– Не получится. Проделки старого плута все знают. И про его огромное богатство, и про сделки с совестью. Хотя он и писал: «Только тот достоин бога, кто презрел богатства»[82]. А ведь сам советовал, чтобы дело не расходилось с убеждениями. Нет, Сенека не подойдет. А про нашего философа ничего не известно. И это хорошо. Его можно сделать каким угодно. Возможно, он в жизни был фанатиком, требовал от учеников отречься от родителей и следовать за ним, подчинял своей воле, морил голодом, деля одну лепешку на двадцать человек и внушая, что все насытились этими крохами, вдалбливал свои поучения день за днем. Но спустя сто лет все позабылось. Мы создадим его заново. Его безвестность – эта глина, из которой мы вылепим чудо. – Мне вдруг сделалось не по себе. То, что начиналось забавою, обрело странный и даже мрачный смысл. Однако отказаться я не мог – меня будто кто толкал в спину.

… Далее явно не хватало изрядного куска. Кумий посмотрел, нет ли записей на обороте, но ничего не нашел. На последней странице было лишь несколько строк.

…

– Мы будем писать на греческом? – спросил Серторий.

– Разумеется. Это же язык философов и всех образованных людей. К тому же то, что пишется по-латыни, считается исходящим непосредственно от власти. А все что исходит от власти, то ненавистно.

– «В Риме давно молодежь ненавидит могущество Рима»[83], – процитировал Серторий.

На этом рукопись заканчивалась. Кумий сидел неподвижно. Никогда не читал сочинения этих странных четырех соавторов. Возможно, они укрылись под вымышленными именами. Даже скорее всего. Странно, что труд их исчез. Он просто канул в небытие… или…

Кумия охватила тоска. Ну почему текст, о котором говорили четыре собеседника, не сохранился. Почему все созданное раньше или позже гибнет. И задумываясь над этим, сознаешь, что делать вообще ничего не стоит, что все обречено на гибель, раньше или позже – неважно. Но все равно мы приходим в этот мир и трудимся как муравьи и сражаемся в надежде победить. Но победить невозможно. И переделать все дела – тоже. Смерть настигнет тебя на половине дороги.

«Ты взошел на корабль, совершил плавание, достиг гавани – пора слезать» [84].

Наверняка этим четверым казалось, что их книга перевернет мир. А не осталось ни одного экземпляра. И мир не пожелал переворачиваться.

Кумий перелистывал вновь и вновь листы странной рукописи. Он даже не слышал, что в дверь стучат. Наконец тому, за дверью, стучать надоело, и он толкнул хилую фанерную загородку. Гостем оказалась Арриетта. За ней шел молодой человек в кожаной куртке, отороченной мехом, из-под которой выглядывала шерстяная туника с длинными рукавами.