Свет в окошке. Земные пути. Колодезь - Святослав Владимирович Логинов Страница 65

протянувшей без малого полтора века, были: «Я не хочу умирать, я ещё так мало пожила!» Конечно, когда измучен хворями и немощами полуразрушенного тела, поневоле возжаждешь вечного покоя, а если нигде ничего не болит… как сказал Станислав Ежи Лец, «значит ты уже умер». Но и мёртвому умирать неохота, тем более что ничего не болит, просто ветхое тело всё хуже и хуже слушается. И всё-таки даже в этом положении есть множество маленьких радостей. Проснуться с утра и лишнюю минуту поваляться в постели, слушая тишину, — это уже радость. Выслушать сетования соседок, покивать и посочувствовать. Почему-то в Отработке прозябает впятеро больше женщин, чем мужчин, то ли женщины более экономны, то ли бабушек чаще вспоминают… Рассказать о чём-нибудь своём, заранее зная, что тебе посочувствуют, но помочь не смогут. Раз в год, если не совсем обнищал, когда в июне беспамятный народ потянется на погосты отдавать долги ушедшим родителям, устраивать скудные чаепития для себя и пары приятелей. Всё-таки хорошо, что у него такая запоминающаяся фамилия и могила у самой дорожки. Жаль только, что участок этот теперь совсем заброшен и бронзовая позолота с плиты облезла, так что надпись больше не бросается в глаза. Но даже теперь на Троицу три-четыре десятка лямишек он получит. Одно беда, год протянуть на эту сумму никак не удастся.

Илья Ильич дошагал к знакомому перекрёстку и остановился в недоумении. Квартиры Лидии Михайловны не было, лишь огромная, по колено, куча отработки оплывала в окружающем безветрии. И нигде ни малейшего следа женщины, умудрявшейся даже тут жить по-человечески и до последнего дня помогавшей жить по-человечески всем окружающим. Можно было не спрашивать, что случилось — такое, пусть не слишком часто, но происходило именно в этом районе, где забвение было нормой. Человек устроен странным образом, в самый убогий район Города редко попадала бомжеватая дрянь, все пропойцы и никчемушники истлевали гораздо раньше, не оставляя следа ни в том, ни в другом мире. А тут доживали вторую жизнь неприметные, но хорошие в массе своей люди, оставившие по себе не слишком прочную, но добрую память. Родные и друзья любили и часто вспоминали их, но обидным образом не передали память об ушедших своим правнукам. То ли человек изначально так устроен, то ли жестокий двадцатый век лишил людей памяти, но из детей двадцать первого века почти никто не может назвать имя собственного прадеда и уж тем более вспомнить девичью фамилию прабабки. Одни вовсе живут Иванами, родства не помнящими, другие по душевной лени избрали себе девизом Deus conservat omnia[5] и тоже успокоили сговорчивую совесть, позабыв или не зная, что по-настоящему хранить может лишь людская память. Вот и ютятся в Отработке, рассыпаясь в пыль, прекрасные люди, виновные лишь в том, что оказались между Калликратом и Геростратом. Стать одним не хватило гения, не стать вторым достало совести.

Некоторые, впрочем, и в Отработке не бывали, живут себе на полную катушку, не заглядывая в кошель и не размышляя о том, что ждёт их, когда мошна опустеет. Другие трясутся над каждый грошом и спят на полу, ровно собачонка. Илья Ильич поддерживал в доме минимальный порядок: сидел на стуле, спал на кровати. На такую жизнь требовалось в год пара мнемонов. Но вот уже несколько лет, как эту сумму он не добирал. В кошеле оставалось тридцать две лямишки, а в живом мире холодеет февраль, так что до июня не дотянуть при всём желании. Впрочем, камень на Северном кладбище останется, так что быть ему призраком до тех пор, пока заботливые городские власти не сочтут нужным снести беспризорные могилы, превратив зелёный участок в зону отдыха счастливых горожан. Какие сейчас дома власти, чем народ живёт, Илья Ильич давно не интересовался. Иной раз соседи сообщали слухи о живых делах, и этого было довольно. Живут люди, а потом попадут сюда и будут жить здесь, принеся в загробный мир свои порядки. Иногда Илья Ильич подумывал, а не является ли безразличие, обычно не свойственное ему, следствием начавшегося превращения в призрак, и принимался расспрашивать знакомых о новостях, но сама мысль, что дома вот-вот грянет двадцать второй век, была неприятна. Илья Ильич не любил фантастики, предпочитая строить дороги. Если бы он продолжал жить в Петербурге, в своей квартире на проспекте Энгельса, то двадцать второй век подошёл бы незаметно и буднично, как это случилось с двухтысячным годом, не было бы в нём ничего сюрреального, и приход его не вызывал бы недовольства. А потом Илья Ильич предполагал, что впадает в мизантропию и недоволен живым миром оттого, что там у него не осталось ни единой родной души. Ведь другие жители Отработки интересуются пусть не политикой и чудесами техники, а праправнуками и праправнучками, ведут счёт потомкам, которых не видели и которые не желают их помнить, тревожатся их бедами и радуются удачам. Как ни верти, древнейший культ предков был всё-таки самым человечным. Люди знали, кто они и откуда.

Такие мысли, медлительные и бесконечные, словно абзац на полторы страницы, осаждали Илью Ильича в часы одиночества и составляли отныне суть его жизни. И ещё, конечно, разговоры и чтение книг, которые он брал у Лидии Михайловны. «Брал» — глагол в прошедшем времени; больше книг не будет.

Возле холма, который даже могильным язык не поворачивался назвать, стояла ещё одна местная богачка, Елена Ивановна. Была она когда-то учительницей младших классов, и до сих пор, семьдесят лет спустя, получала порой мнемоны от бывших учеников, которых оставалось уже совсем немного и которые очень редко вспоминали свою первую учительницу. Ещё одна беда современного человека: сентиментально отхлюпав носом на выпускном вечере, всякий начинает считать себя взрослым, не думая, что вся его взрослость заключается в том, что он забыл себя самого и собственное детство. Памяти нашей едва хватает на пять минут, и в результате по десять раз на дню человек, полагающий себя мудрым, наступает на одни и те же грабли. А ведь для настоящей мудрости нужно так немного — остаться в глубине сердца прежним ребёнком. Этому тоже учит память.

Елена Ивановна плакала, хотя в Отработке люди плачут редко — нечем.

— Ведь я вчера у неё в гостях была… — горестно твердила она. — Лидочка меня кофе угощала, сказала, что у неё день рождения. А я, бессовестная, пила. У меня деньжищ — труба нетолчёная, а она, оказывается, последние минуточки на ветер пустила!

— Не надо так говорить, — строго произнёс Илья Ильич. — Так оно, может быть, и лучше. Жила