Андрей Дай - Поводырь (СИ) Страница 66

Иконки пластиковые к приборным панелям джипов лепили, «мерины» и коттеджи освящали. Нечистой силы не боялись — сами кого хочешь напугать могли. Просто — а вдруг? А вдруг есть душа?! А вдруг на том свете найдется кому спросить? Живем-то не вечно. Уж не браткам ли со стриженными затылками это лучше других известно.

Вот и я на общей волне… И в церковь ходил, и в крестных ходах участвовал. На Крещенье даже пробовал в проруби искупаться — не смог. Не заставил себя опуститься в парящую на морозе воду. Такой ужас эта темная субстанция вызвала, я даже застонал сквозь зубы. Видимо, не хватало Веры.

Она, Вера — после смерти первой приходит. Когда больше не остается Любви и Надежды. Так истово верить начинаешь, что, были б руки — тысячу лет бы крестился без устали. Только нет Там рук. Там ничего нет. Только ты, триллион таких же, неприкаянных душ и Бог.

Вот тогда, на могиле Святого Старца, стоял, думал и попика того тщедушного приближение проморгал. Только что вроде не было, а тут — хоп — стоит рядом. Ручки маленькие на животе сложил, голову по птичьи наклонил и меня, словно чудо какое-то расчудесное, разглядывает. Мистика, блин. Я рефлекторно оглядываться стал. Вдруг еще кто-нибудь присоседился, пока я мыслями отсутствовал.

— Пусть их, — тоненьким, почти детским голоском, чирикнул попик, неверно истолковав мою нервозность. — К святому месту всякий придти может. Господь Всемогущий агнцев человеческих на своих и чужих не делит.

— Да я, — в горле встал колючий ком, который пришлось выкашлять, прежде чем продолжить говорить. — Да я… Не знаю зачем пришел. Понял вдруг, что надо.

— А как же, — обрадовался старик. — Так-то оно и лучше всего. Так-то оно и правильно. Знать, позвал тебя Старец. Молитву от тебя услышать восхотел, или думу нужную в голову вложить.

— Даже так? — удивился я. — А молитв… подходящих я и не знаю…

— Слов писаных не знаешь, — поправили меня. — А молитву знать и не нужно. Она от сердца к Господу идет. Сердце — оно завсегда людишек мудрее. Ты еще сам и знать не знаешь, чего хочешь, ведать не ведаешь. А сердце уже к Богу потянулось.

Тут он меня совсем запутал. Я окончательно перестал понимать — о чем этот седой воробышек мне толкует.

— Сам-то ты кто будешь? — меняя тему, поинтересовался я.

— Отец Серафим, — ласково щуря небесно-голубые глаза, представился мой собеседник. — В миру Стефаном Залесско-Зембицким звали.

— Поляк?

— Рожден поляком, — тряхнул бородой отец Серафим. — Ныне ужо и не ведаю. Сибирец вестимо, как прочие. Нешто одолели тебя поляки?

— То ли еще будет, — поморщился я. — Летом их в разы больше будет.

— А ты их прости, — принялся наставлять меня поп. — Грех на них. Гордыня их одолела. Их пожалеть и простить надобно. Иисус каждому нищему рад был, блудницу к себе приблизить не побрезговал. Мы же цельный народ, аки тряпку половую в темный угол спрятать вознамерились.

— Зачем бунтовали? — я пожал плечами, и вдруг понял, что, не смотря на отсутствие Апанасовой поддержки, стою себе ровненько, не шатаюсь. Воспаленная рана на ноге не дергает.

— Сказывал же — гордыня одолела. Поперед прочих себя выставить — соблазн велик оказался. В Державе сто народов различных вместе живет — детей к грядущему ростит. Одни оне от ветхости древней ногами отлипнуть не могут. Все им слава Речи Посполитой покою не дает. Блаженные они. Окрест смотрят, а видеть не видят. Прости их. Пожалей.

— Постараюсь, — растерянно, от этакого-то напора, выговорил я. — Кто я — знаешь?

— Как не знать? Один ты такой у нас. Острый. И светлый.

— Это от чего же? Что это значит?

— А и не ведаю, — легко признался Серафим. — Господа спрошу. Он тебя таким сотворил, можа и приоткроет замысел свой… А просьбишку твою, господин мой, не здеся задавать надобно. Старец только в сердце бури гасит и в теле соки быстрей двигает. О чем-нибудь просить его не надобно. Вот скоро Николая-Угодника лик в город принесут — его спросишь. Я тебя позову.

Я ведь сразу поверил. Сам не знал — чего хочу попросить святого, но верил, что надо. И что попик этот маленький не забудет, позовет. Легче как-то стало. Будто и не один как перст во всем мире. Будто рать за спиной моей несметная.

К коляске уже сам шел. Чувствовал холодок в животе, какой бывает, когда силы почти на исходе, но шел. Действительно лучше себя чувствовал, но и не случись того светлого и участливого попика на могиле Федора Кузьмича, все равно, сжав зубы, шел бы. Потому что нужна моему городу Легенда. И свой, особенный, сибирский — таинственный и непонятный — Святой тоже нужен. Вот и пусть люди видят Чудо. Пришел, мол, раненый губернатор на могилу… Ну как пришел?! Считай — принесли. Побыл там немного, молитву прочитал, и обратно к карете уже сам шел. Считай — впереди всех бежал. Чудо!

На удобном диване в повозке только и позволил себе расслабиться. Пот холодный из-под картуза вытер. Но осанку держал. Изо всех сил.

Велел ехать в присутствие. Дел много. И никто, кроме меня, их не переделает.

И закрутилось. Полторы недели как в тумане. Поломой плюнул и перестал после каждого посетителя грязные следы с паркета подтирать. Все равно следующий же новую дорожку от порога к моему столу натаптывал. Грязь в Томске. Распутица. Кузнецов даже статейку в газете написал. Пристыдил купцов магистратских. Потом и я в дело включился. Ненавижу грязь. Непролазные улицы — позор для так называемой губернской столицы. И в этом Гера со мной полностью солидарен. Вызвал к себе городского голову Тецкова с товарищами.

Вообще-то Дмитрий Иванович на меня обижался. Это мне потом подсказали, чего ждал от меня владелец заводов и пароходов. Думал — я упрашивать его стану, умасливать, кораблю с баржей для своей экспедиции выпрашивая. А я, разом переломав все туземные обычаи, чисто по-немецки устроил конкурс. Собрал пятерых владельцев транспортных компаний, озвучил цены. И условие поставил — или они сейчас торгуются между собой, и я получаю пароход в обмен на предоплату, или я с солдатами получаю желаемое, а следующей зимой они с казны получат. Может быть.

Адамовский тогда на Тецкова коварно глянул, и заявил, что готов отвезти меня с войском куда угодно. И даже там же дождаться, чтоб в Томск вернуть. Ну, его корысть понятна. Вздумай «комиссионеры» и этому рейсу палки в колеса вставлять, дрова не давать, могут и на плюху от губернского правления нарваться. А то, как Власть может при желании нагадить — каждый из крупных торговцев прекрасно себе представлял.

Городской голова немного, с использованием приличных слов, на поляка поругался… Матом крыть, слава Богу, в моем кабинете побоялся. И на пол плевать. И с кулаками на конкурента кидаться. Экая незадача…

Миша в справке так сразу и указал — Адамовский. У остальных-то рейсы на всю навигацию уже проданы были. И только Осип Осипович о своих планах общественность оповещать опасался. Дела у него неблестяще шли. Купцы на Ирбит другие пароходы фрахтовали — боялись, что гризли-Тецков может и еще чего-нибудь учудить, а не только топливо котлам не давать. Так что, мое предложение по сути Адамовского от банкротства спасало.

В общем, к 23 мая — дню, когда в Томске должна была официально начаться навигация, у Тецковских пакгаузов меня должен был ждать шестидесятисильный пароход «Уфа» с баржей на прицепе. Я не возражал, если барж окажется две — корабль был достаточно мощный, чтоб тащить против течения обе. Только просил сразу предупредить потенциального заказчика, что караван будет двигаться медленно. Казаки намерены были взять с собой больше двух сотен лошадей, а их нужно было ежедневно выгуливать по твердой земле.

У выделенной командиром Томского Линейного батальона полуроты тоже было несколько животных. Все припасы на спинах солдат не унесешь.

А! Кстати! В полуроте оказалось сорок пять человек. Большая часть из этих, отправляемых полковником Владимировым, на край света, солдат были евреями. Кантонистами. Это такие люди, которых с раннего детства отбирали из еврейских семей, и отдавали на обучение в кантонистский батальон. По достижении совершеннолетия, лет этак в 16–17, мальчиков зачисляли в Российскую Императорскую армию. Чаще всего в инвалидные или линейные роты по окраинам обширной державы.

А командиром моим новым подчиненным был определен фельдфебель Герцель Цам. Фельдфебель — это воинское звание такое, а не фамилия. Что-то среднее между старшиной и старшим сержантом в Советской Армии. А может быть и то и это. В любом случае Герцель Янкович, в свои двадцать два года, управлял ротой исключительно. Его подразделение считалось лучшим в батальоне. И конечно на 90 процентов состояло из евреев.

Мне, в общем-то, было все равно. Хоть из зулусов. Оружие и амуниция — в идеальном состоянии. Дисциплина на высоте. Список требующихся в походе припасов составлен был Цамом грамотно и вдумчиво. Что еще надо?