Андрей Дай - Поводырь в опале Страница 66

Не знаю, куда девал бы транзитных пассажиров, да полковник Денисов — губернский воинский начальник выручил. Батальон в теплое время года все равно в лагерях на берегу Томи обретался, так что казармы, хоть и ветхие — а с крышей, стояли пустыми. Потом и Евграфка Кухтерин подоспел — за неполную неделю сумел организовать извозных мужичков в караван, и начал вывозить людей в Троицкую и Тундальскую.

Ах, да! Я же не рассказал! С появлением Пятова в планах Чайковского произошли существенные изменения. Не скажу какой кровью Пятову удалось переспорить упертого Илью Петровича — не присутствовал. Меня поставили практически перед фактом — в Тундальской на все виды планирующегося производства не хватит воды, а потому часть цехов начали строить рядом с деревней Троицкой. Это примерно тридцать верст на север-северо-запад. Там и реки больше и к углю ближе.

Второй причиной разделения послужила разность в подходе двух металлургов к проектированию будущего гиганта сибирской промышленности. Чайковский за долгие годы службы отлично освоил один способ, а Пятов настаивал на другом — более современном и намного более производительном. В итоге, дело кончилось компромиссом. В Тундальской будут делать железо по старинке, но уже с конца осени. А в Троицкой — по новому, но с будущего лета. По мне так — хоть сунь-вынь, хоть вынь-сунь — все одно. Лишь бы рельсы на участок от производства до угля, а в идеале — и до Томска, были готовы к началу их укладки.

Колосова я с Кухтериным отправил. Назначил комендантом сразу двух новых поселков и инструкции по их обустройству, и организации быта рабочих с собой выдал. Нечего было отставному поручику в Томске старым ретроградам глаза мозолить. Я чуть ли не все лето с Омском переписку вел в стиле «в ответ на ваше исходящее за номером…» как раз по Колосова с компанией, поводу. Дошло даже до того, что, как-то подозрительно оперативно вернувшийся из Петербурга, Дюгамель, прислал мне депешу, в которой уже с трудом сдерживал гнев: «Прошу прекратить ненужную полемику. Наставлять высшую власть, как нужно действовать, непозволительно и выходит за пределы приличия. Прискорбно напоминать об этом губернатору… Неисполнение предыдущих предписаний останется на вашей совести». Моя тренированная совесть коварно молчала, ни каких мук не испытывая. Герочка глумился над системой, изобретая все новые и новые отговорки.

Вернулся Варешка с супругой. Ядринцов внял моим советам, и в компании с Василиной, решил продолжить путешествие по губернии. Теперь на юг, в Барнаул на содовый завод Прангов, и в Бийск, к братьям Гилевым.

Нужно признать, мне попросту повезло, что Пестянов приехал до того, как генерал-губернатор изобрел новый способ давления на меня. Потому как именно Ириней Михайлович опознал в скромном мелочном купце, обосновавшемся в гостинице «Европейская», чиновника по особым поручениям Главного управления Западной Сибири, коллежского секретаря Лещова. Не нужно иметь семь пядей во лбу, чтоб догадаться, что скрывается этот господин от моего внимания совсем неспроста. Наверняка шпионить отправлен — народ баламутить, и компромат на меня собирать.

Потом в один день, вернулся Артемка и на другом берегу, возле паромной переправы встал лагерем китайский купеческий караван. Впрочем, иностранцы меня мало волновали. Хватило и денщиковых рассказов.

Артем Яковлевич Корнилов возмужал. Всего-то за одно короткое лето из пугливого парнишки превратился в уверенного в себе молодого воина. Из Бийска мой порученец отправился на юг в сопровождении трех казаков, а вернулся с двумя. Один собственной жизнью заплатил за две горсти невзрачных зеленых камешков. В отрогах Урайских гор на лагерь моих разведчиков наскочили какие-то дикие киргизы, и если бы не ужасающая для нынешних времен скорострельность винтовок мистера Спенсера, быть бы и остальным казачкам добычей.

Изумруды нашли быстро. Один крупный, сантиметра три длиной, шесть поменьше — с сантиметр и три десятка маленьких — меньше ногтя мизинца всего-то за неделю наковыряли из крошащихся откосов. Потом нашли еще расщелину в скалах, а в ней целую друзу — каменный изумрудный цветок. Два дня возились, хотели целиком вырубить, чтоб меня удивить. Но все-таки сломали случайно. Зато, так же случайно, подобрали на берегу речушки серо-стальной тяжелый окатыш с два кулака размером. Тяжелый. Его тоже привезли — вдруг что-то нужное.

Спутникам молодого Корнилова я по сто рублей премии выдал, наказал помалкивать о своих приключениях, да и отпустил восвояси. А Артему Яковлевичу только три дня и суждено было передохнуть после трудной дороги — и снова в путь. В Санкт-Петербург.

Таким был наш с ним уговор. Путешествие на малоизвестную речку у черта на рогах — в обмен на учебу в Академии Художеств. Брякнул однажды, еще в Петербурге, когда Артемка помогал мне плакаты к докладу — мол, верная у тебя рука, учиться тебе надо. А казачек, оказывается, крепко задумался. Карандашей себе накупил и бумажных листов специальных. Пытался лошадей рисовать, лица людей, ружье на столе. Стеснялся сильно своего тайного увлечения. Ему казалось, что не пристало лихому сибирскому казаку малеваньем заниматься.

Но надо же такому случиться, что из-за его карандашных рисунков случился скандал. Забрел, уж и не знаю по какой нужде, Апанас в каморку моего денщика, и увидел на столе стопку картинок. Что это сам парнишка мог изобразить моему мажордому и в голову придти не могло. Так что, совершенно естественно, белорус решил, что шустрый казачок попросту где-то листы сии спер. Дождался возвращения Артемки в свою обитель, и принялся молодца отчитывать. А тот отпираться. И так они разошлись, что отголоски даже я услышал. Любопытно стало, пошел узнать из-за чего сыр-бор. Тут-то все и открылось.

Послание для ректора столичной Академии давно было готово. Как и еще два десятка писем разным начальникам различных учебных заведений Империи. Артем Яковлевич Корнилов поехал в Академию Художеств. Дорофей Палыч — в Подмосковье, в Петровское-Разумовское. Там нынешним летом открылась Петровская земледельческая и лесная академия. С собой у талантливого молодого селекционера, кроме, естественно, моего письма-направления, были рекомендации Степана Ивановича Гуляева и благодарственные письма от Венедикта Ерофеева. Он же, я имею в виду — Венедикта, собирался все те годы, что Дорофеюшка станет учиться, выплачивать ему не маленькую стипендию. Только, чтоб будущий агроном вернулся на экспериментальную ферму неподалеку от Каинска.

Остальные два десятка студентов отправились в разные ВУЗы по рекомендации своих наставников из сотрудников моих лабораторий. Им денежную помощь будет оказывать недавно организованное Общество Всеобщей грамотности. Во всяком случае, Председатель… гм… в общем — руководитель Общества, Анастасия Павловна Фризель, мне это клятвенно обещала. Но обучение моего Артемки я намерен оплачивать исключительно сам. И жить он станет в нашем столичном доме. Со старым генералом я уже договорился.

И то, что я напоследок попросил Корнилова оказать мне еще одну услугу — отвезти Густаву Васильевичу Лерхе изумруды — это никакое не коварство. Для транспортировки этого богатства ведь надежный человек нужен. А кому мне еще доверять, как не бывшему денщику?!

Можно было, конечно, Пестянова отправить. Но Варешка мне в Томске был нужен. Хотя бы, чтоб присматривать за невесть, что о себе возомнившем коллежском секретаре, Александре Никитиче Лещове. Я понимаю — прислали шпионить, но зачем же к купцам, да еще накануне аукциона, со всякими глупостями приставать? У слуг моих и конвойных казачков обо мне выведывать. Как ребенок, честное слово! Любая баба на рынке ему бы обо мне в десять раз больше информации выдала. Городок у нас маленький — все про все знают. А чего не ведают — о том сочинят, и расскажут. За гривенник — так и вообще. Записывать устанешь.

В общем, всерьез я этого «засланца» не воспринимал. Считал — поиграется в детектива, помучается, да и заявится. А у меня и без Лещова дел полно. Фризелю все-таки удалось загнать меня в угол, и принудить сесть за сочинение очередного всеподданнейшего отчета. Я и так отговаривался чрезмерно долго. То завод у меня, то документы к аукциону, то китайцы…

У гостей из сопредельного государства было адресованные лично для меня два послания. От нового Кобдинского амбаня Куйчама, и от Улясютайского цзянь-цзуня Цуань Жюня. Это, вроде как — от губернатора и наместника провинции. Оба письма были написаны кисточкой, на тоненькой — чуть ли не прозрачной — рисовой бумаге, на французском языке.

Куйчам делился со мной своей радостью, по поводу открытия нового торгового маршрута между Поднебесной и Высоким государством. Намекал на возможность особого покровительства русским купцам, если кто-нибудь из них решится открыть свои склады и лавки в посаде крепости Кобдо. На взятку намекал — тут все понятно.