Алексей Волков - Штык и вера Страница 7

На этот раз Орловский был в числе некоторых. Он был образованным человеком и прекрасно знал, что человек летать не может. То же самое образование не позволяло верить в откровенные чудеса, но, с другой стороны, глазам-то своим верить надо!

Подбитый гимназист лежал на невысоком прогнувшемся кусте. Курточка на груди набухала кровью, а в мертвых глазах застыло недоумение, словно он так и не успел понять, что же произошло.

– Меткий выстрел, – одобрительно заметил кто-то из зевак. – В самое яблочко.

– Это точно. Срезал, как куропатку, – поддержал другой.

О том, как человек мог взмыть ввысь, не прозвучало ни слова. Подумаешь, эка невидаль! Гораздо приятнее убедиться, что не перевелись еще отменные стрелки, одною пулей способные бить влет любую дичь.

Орловский в последний раз взглянул на убитого и усталой походкой двинулся поближе к перрону. Посадку могли объявить в любую минуту, а то и не объявлять вообще, и следовало быть рядом с поездом. Жди потом другой, если он еще будет!

В хорошее Георгий уже не верил. Все, для чего он жил, исчезло, растворилось в памяти вместе со всем прежним миром. Новый же не принимало сознание, и еще больше – сердце.

Пальцы сами скрутили самокрутку, а вот прикуривал Орловский долго. Огонек упорно гас, не успевал перекинуться на завернутый в газету табак. Возникло желание плюнуть на все, выбросить ко всем чертям негодное огниво вместе с цигаркой, но потребность закурить, втянуть в себя табачный дым оказалась больше.

Наконец Георгий добился своего. Он стоял, прислонившись к выщербленной стене, машинально смотрел на ближний вагон, и в голове все крутилось: «Как?»

Вагон перед глазами вдруг вздрогнул и поплыл. Орловский подумал, что от крепкого самосада и переживаний закружилась голова, но тело само метнулось к тамбуру, и свободная от поклажи рука вцепилась в поручень.

Посадку, как очень часто бывало в последнее время, решили не объявлять.

Или, скорее всего, это просто никому не пришло в голову.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Выступили рано утром. Еще раньше вперед на рысях ушла конная разведка. Другие разъезды двинулись в стороны, образуя боковые дозоры.

Потом грянул Егерский марш, и под его бравурные аккорды пришел черед главных сил. Аргамаков хорошо помнил слова Наполеона, что русские одерживали победы благодаря превосходной военной музыке, и всегда старался вдохновить ею и своих бойцов, и окружающих людей.

Звук труб и флейт бодро разливался в воздухе, веселил сердца, говорил, что еще не все потеряно в мире…

В голове колонны сразу за оркестром мерно двигалась первая сводная рота капитана Мартынова, затем – штаб, следом пулеметная рота, артиллерия, вторая сводная рота, большой обоз, в который затесались оба броневика, офицерская рота подполковника Люденсгаузена-Вольфа и замыкающим – эскадрон.

Над землей стлался утренний туман, который еще не был пробит солнцем. Винтовки, шашки, шинели, седла покрылись росой, но свежесть бодрила, люди и кони шли бодро, и даже автомобили исправно пыхтели, не думая ломаться.

Впрочем, последние подводили отряд столько раз, что веры им не было никакой, и потому часть имущества перевозили по старинке на повозках.

Жители прощально махали, мальчишки бежали вслед до околицы – словом, все было так, словно не случалось никакой катастрофы и народ по-прежнему любит армию, а та продолжает бессменно стоять на страже родины.

Где те благословенные времена?

За околицей Аргамаков привычно придержал коня, пропуская отряд мимо себя. При виде его ладной фигуры люди поневоле подтягивались, стараясь произвести благоприятное впечатление, показать, что он может быть уверен в них до конца, когда бы этот конец ни наступил.

За двадцать лет службы полковник научился в совершенстве чувствовать подчиненных, и теперь сквозь многодневную усталость и тщательно скрываемое отчаяние в душу пробилась невольная гордость за этих людей, сумевших во всеобщем развале сохранить в себе человеческое. Было немного жаль, что их так мало, но в то же время лучше иметь немногих, в ком уверен, чем обилие тех, кто в считанные дни из организованной массы на глазах превратился в неуправляемую толпу.

Мимо двигались люди, и Аргамаков вглядывался в их лица. Вот в строю второй роты шагает Скворцов, последний из жителей злосчастной Леданки. Лицо солдата угрюмо, чувствуется, как гнетет его случившееся, норовит раздавить, и соседи в шеренге поневоле стараются быть к нему поближе, поддержать в беде, не оставить его один на один с мрачными мыслями.

– Господа офицеры! Смирно! Равнение налево! – зычный голос Люденсгаузена-Вольфа взлетает над строем.

Рота как один человек выполняет команду и шагает мимо командира, четко печатая шаг. Шагает так, что ее не стыдно выпустить в Царское Село в присутствии самого государя.

Мысль о государе вызвала невольную боль. Если бы оказаться рядом в тот роковой момент, когда всеобщее предательство вынудило подписать роковую бумагу! Если бы он знал, во что выльется его отречение!

Аргамаков привычным усилием воли загнал мысль в глубину. Какие бы сомнения и горести ни терзали командира, его бойцы не должны подозревать этого. В их глазах начальник должен быть всегда бодр и всем своим видом демонстрировать, что он не сомневается в успехе, как бы гибельно ни выглядело их предприятие со стороны.

С чисто кавалерийской лихостью прошел эскадрон. Аргамаков посмотрел ему вслед, некоторое время постоял на месте, словно ожидая, не появится ли кто-нибудь еще, а затем пришпорил коня. Туда, где залихватски пели трубы, и люди бодро шли, откликаясь на их призыв.

Еще один день похода. Который по счету день…

К Кутехину подошли во второй половине дня. Весеннее солнце старалось вовсю, и почти все шли без шинелей, подставляя легкому ветерку пропотевшие за день похода гимнастерки. Слухи ходили разные, в том числе самые плохие, но верить в них никому не хотелось. Хотелось спокойно отдохнуть в спокойном городе, узнать, если получится, обстановку, да и вообще…

Но желания – это одно, а реальность – другое, и по мере приближения к городу отряд невольно подтянулся, готовясь к возможному бою.

– Сами полковники вперед двинули, – заметил вслух кто-то из солдат, когда штабной паккард обогнал колонну и быстро поехал в сторону невидимого пока города.

– А что ты хотел? Рекогносцировка, – отозвался другой, едва не споткнувшись на трудном слове.

В машине молчали. Все уже было оговорено, оставалось увидеть своими глазами и в зависимости от обстоятельств наметить конкретные действия. К тому же мешал шум мотора, да и подбрасывало на грунтовке паккард так, что ненароком прикусить язык было легче легкого.

– Наши, – это было первое слово, прозвучавшее за несколько минут довольно быстрой езды.

И в самом деле, впереди замаячили всадники разъезда. Они давно услышали догоняющий их шум мотора и теперь стояли, поджидая начальство.

– Докладывайте, Ростислав Константинович. – Аргамаков вышел из машины и посмотрел на командира разведчиков.

– Все тихо, господин полковник. – Курковский приложил руку к козырьку. – Кутехино открывается за тем поворотом. Но до него версты две. Толком ничего не разобрать. Лишь видно, что часть окраинных домов сгорела, да предположительно на станции едва заметен дым паровоза.

– Раз заметен дым, то должны быть и люди, – отозвался Канцевич, бывший начальником штаба небольшого отряда.

Его аккуратно выбритое лицо, как всегда, было абсолютно спокойным. Такими же спокойными были серые глаза, смотревшие на мир сквозь стекла пенсне.

– Угу. Осталось лишь выяснить, кто они, – процедил Аргамаков.

– Это мы мигом, – выпрямился Курковский.

– Не спешите, поручик, – остановил его Канцевич. – Сначала попробуем разглядеть что-нибудь отсюда.

Он тоже вышел из машины и теперь вместе с Аргамаковым и неизменным Имшенецким пошел к повороту.

Курковский торопливо спешился, перекинул поводья ближайшему кавалеристу с малиновыми погонами Мариупольского гусарского полка и двинулся за начальством.

За поворотом дороги небольшой лес кончался, и за ним лежало поле. Еще дальше виднелась окраина небольшого уездного городка, и офицеры направили в его сторону бинокли.

Издалека все представлялось таким, как описал Курковский. Среди деревьев вырисовывались одноэтажные дома, частично и в самом деле представлявшие собой обгоревшие развалины, даже дым паровоза, нет, дымки двух паровозов, если приглядеться, можно было разобрать, хотя самих поездов, как и станции, отсюда не было видно.

До сих пор отряду пришлось трижды пересекать железную дорогу, и два раза это вылилось в самые настоящие бои с толпами прущих вглубь дезертиров. К счастью, никакой организации у них в принципе быть не могло, и потому оба раза отряд выходил победителем из схваток.

Однако железные дороги были заняты толпами полностью, и было принято решение идти по возможности походным порядком, не ввязываясь в напрасные бессмысленные бои. Только что же делать, если время от времени железную дорогу все равно приходится переходить?