Игорь Николаев - 1919 Страница 7

Мелисса имела нездоровый вид. Она была бледна, глаза неестественно блестели, но это было понятно и объяснимо — накопившаяся усталость — жена брала на дом работу по шитью, зачастую засиживаясь далеко за полночь над выкройками и нитками.

Теперь все много работали и мало отдыхали.

После обеда Дрегер долго читал Роберте «Алису в стране чудес», затем они играли деревянными куклами, что вырезали и продавали солдаты-инвалиды. Уильям твердо пообещал себе, что после победы они поедут хоть в сам Лондон и он непременно купит дочери самую большую, красивую, нарядную и дорогую куклу.

В семь часов пришло время сборов. Время снять гражданскую одежду, достать нелюбимый мундир и вспомнить, что ты военный, лейтенант и командующий взводом штурмовиков-саперов, авангардом и элитой доблестной британской армии. Тех, кто выжил…

Свой небогатый скарб он собрал еще вчерашним вечером, оставалось только переодеться, и можно было отправляться на вокзал. Дрегер не любил проводов, они оставляли тягостное чувство опустошения, словно в доме на самом видном месте положили покойника и теперь все дружно делают вид, что ничего не случилось. Мелисса так и осталась в гостиной, Уильям слышал ее сдержанные рыдания, изредка прерываемые резким сухим кашлем.

Но все-таки Роберта выбежала в прихожую и молча обняла отца. Дрегер так же молча обнял ее, чувствуя, как ком подступает к горлу, пригладил ладонью волнистые волосы цвета соломы, заусенцы на загрубевшей коже расчесывали пышную гриву дочки не хуже гребня.

— Я вернусь, — тихо прошептал он ей на ухо.

— Обещаешь? — так же тихо спросила она, глядя на него в упор огромными блестящими от слез глазами.

— Слово шахтера, — твердо ответил отец.

Мягко, но решительно он взял ее за плечи и отстранил, чувствуя, что еще мгновение, и сам заплачет.

— Я вернусь, — повторил он и вышел, превозмогая невероятной силы желание развернуться и броситься обратно, чтобы никогда больше не покидать родной дом.

Глава 3

За шесть дней до начала UR

Протяжно заверещал паровозный свисток. Поршни гулко стукнули и начали выдвигаться из гнезд. В электрическом свете их покрытые смазкой цилиндры отсвечивали приглушенным масляным блеском. Массивные колеса провернулись на месте, цепляясь за узкие полосы рельсов, ища опору, чтобы сдвинуть с места поезд. Наконец паровоз тронулся, сцепки по всему составу отозвались лязгом, одна за другой включая в общее движение пять вагонов. Стоило только тронуться с места, дальше состав набирал скорость с обманчивой легкостью. В окно затененного купе скользнул луч света от фонаря кондуктора, скользнул, обежал скромное, но дорогое убранство, выхватил вспышкой двух сидящих людей.

Людендорф молча опустил штору, словно отделяя купе от окружающего мира бронированным экраном. Пальцы чуть подрагивали, и он только со второго раза зацепил крючок за петлю, фиксируя штору.

Кёнен так же молча сделал глоток чая. Нервозность соседа словно передалась и ему. Стакан в ажурном серебряном подстаканнике, исполненном в виде виноградной ветви, был обжигающе горяч, но рука чувствовала жар словно через толстый слой ткани.

— Долгий день… — Людендорф наконец-то решился нарушить молчание нейтральным замечанием. Он нервно провел пухлой ладонью по обширной залысине, подкрутил ус.

Кёнен дернул короткий витой шнур, и у изголовья дивана вспыхнул электрический светильник.

— Да, — неопределенно согласился он.

Они по-прежнему избегали смотреть друг на друга, словно связанные некой тайной. Тайной, которая одновременно и притягивает желанием разделить сокровенное знание, и отпугивает его постыдностью.

— Когда же?.. — вопросил Людендорф, оборвав фразу на середине, но собеседник его понял.

— Скоро, — односложно отозвался Кёнен. — Когда покинем пределы городской черты.

Людендорф снова нервно дернул ус, но промолчал. Необычный выбор места встречи был понятен — тайные дела не терпят публичности и лишних глаз, а что может быть более изолированным, чем штабной состав, уходящий на фронт. И все же… Все это отдавало некой водевильностью, американскими историями в мягких обложках про бесстрашного Ната Пинкертона.

Кёнен откинулся на бархатную спинку кровати-дивана, смежил веки, стараясь отрешиться от тяжелых забот недалекого прошлого и скорого будущего.

«А ведь в детстве я думал, что быть командиром — легко», — подумалось вдруг ему. К слову вдруг вспомнилась многолетней давности сентенция старшего Мольтке о том, что в будущей войне главнокомандующий будет с комфортом восседать в укрепленном и защищенном командном пункте, оборудованном всеми удобствами, окруженный сонмом связистов, курьеров и адъютантов. Мольтке предвидел, что на долю главного командира останется чистая игра ума. А поле боя, отраженное на подробнейших картах, станет шахматной доской, где руку игрока заменят мгновенно передаваемые приказы. Цезарь или Фридрих Великий, лично ведущие войска в бой, пожалуй, просто потерялись бы на «столе» современной войны, где их победам хватало места для блюдечка.

Да, на практике все получилось несколько по-другому… Командующему пришлось заниматься множеством иных вещей. В том числе выслушивать унизительные разносы у кайзера, как вчера утром…

Замок Цецилиенхоф был построен по личному повелению Вильгельма в Новом саду Потсдама. Генералитет несколько не понял этой траты — свыше восьми миллионов марок были совсем не лишними в преддверии большой войны, на них можно было «купить» почти пятую часть нового линкора. Но воля кайзера — превыше всего. Саксонец Шульце-Наумбург создал элегантнейший ансамбль из кирпича и темного дуба — солидный и в лучших немецких традициях внушительный, но в то же время не подавляющий стороннего зрителя. Замок быстро получил поэтическое прозвание «дом тысячи дымов» из-за полусотни дымовых труб, ни одна из которых не была похожа на другую.

Цецилиенхоф стал резиденцией кронпринцессы Цецилии,[25] в честь которой, собственно, и был назван. Это было место отдыха и уединенных размышлений. Поэтому, когда кайзер пожелал именно здесь встретиться с начальником Генерального Штаба и генерал-квартирмейстером,[26] означенные персоны впали в состояние стойкого недоумения и непонимания происходящего.

Несмотря на сугубо увеселительный характер, в Цецилиенхофе хватало и представительских помещений, неброско, но элегантно оформленных Паулем Людвигом Троостом. Тем не менее Вильгельм Виктор Альберт Прусский принял своих генералов в Большом зале, огромном, высоком — в два этажа — помещении с большими фронтальными окнами, украшенными кессонами.

Здесь, в окружении стен, обшитых панелями из благородных древесных пород, и обстановки в стиле «данцигского барокко», лучший штабной ум Германии Вильгельм Кёнен вновь задался вопросом: что они все тут делают? И окончательно перестал понимать своего кайзера. Вильгельм Второй не предложил им сесть, уже немолодые генералы остались стоять, молча выслушивая упреки, которые кайзер обрушил на них с первых же минут встречи.

Он расхаживал перед крошечным строем из двух человек энергичными и одновременно чуть семенящими шагами, неосознанно пряча за бортом мундира — словно пытаясь защитить — левую, увечную руку. Германский правитель в мундире с многочисленным богатым бордом,[27] с толстым жгутом аксельбанта, был похож на большого раззолоченного жука. Он и говорил, как жужжал, — на любую тему, громко, резко, нетерпеливо, вдохновенно. Слова сливались в один поток, где каждая фраза по отдельности имела вполне определенный смысл, но все вместе они окатывали разум, как вода камень, — не оставляя следов. Восторженная толпа могла слушать такие речи часами, но здесь ее не было.

— Победа! Только полная победа, вот что спасет Германию! — вещал кайзер, потрясая здоровой рукой, сжатой в кулак. — В ожидании новой кампании я требую от вас полной самоотверженности, полного самоотречения! В час, когда вражеский сапог уже занесен над порогом нашего дома, мы не можем позволить себе ни тени сомнений, ни секундной слабости! Где истинно немецкая воля к победе?

Эрик Людендорф сделал нервное движение, словно намереваясь сорвать «Большой железный крест»,[28] вцепившийся острыми лучами, как коготками, в мундир чуть ниже воротника. На самом деле квартирмейстер, конечно же, лишь поправил награду, но его невольный жест не ускользнул от внимания кайзера. Вильгельм подошел, почти подбежал к Людендорфу вплотную.

— Эрик, мой добрый Эрик, неужели эта награда, этот почетный знак доблести, тавро достойнейшего из достойных, тяготит вас? — Кончики кайзеровских усов, устремленные вертикально вверх, воинственно подрагивали в такт его отрывистым словам, идущим одно за другим с частотой пулеметной очереди. — Вы, славный и достойный Эрик, олицетворение истинно прусского духа, вы сомневаетесь? Говорите прямо, говорите откровенно — неужели вы сомневаетесь в нашей победе?! Это недопустимо, слышите? Совершенно недопустимо! Я знаю немецкого солдата! Я ел его хлеб! Я видел, как бледные городские парни становились бравыми, здоровыми, закаленными мужчинами! Весь мир потрясен их победами! Почти три десятка стран шли против нас, но мы сокрушили их всех! Трусы пугали меня этими нелепыми выдумками англичан, стращали дивизиями из-за океана — но они снова и снова разбиты! С новым оружием мы уничтожим всех, кто посмеет сопротивляться империи! И теперь вы хотите отнять у германской нации заслуженную ею победу?!