Александр Золотько - 1941. Время кровавых псов Страница 7

Какой, на хрен, плен, если он не солдат этой войны, не комиссар и даже не… Севка попытался вспомнить, как зовут того младшего политрука, форму которого он надел, но в голову лез какой-то Христофор.

Севка видел лица немцев — запыленные рожи светились азартом и предвкушением победы. Такое бывает у болельщиков, когда до финального свистка в футбольном матче осталось еще три минуты, но счет 10:0 и ничего противник уже сделать не сможет, даже если тренер соперника выпустит на поле всю мировую сборную, всех звезд всех времен и народов.

Не было ничего и никого на свете, кроме Севки и двух немцев на мотоцикле. Даже звуки исчезли. Бесшумно трясется мотоцикл на комьях земли и ямах, немец с трудом удерживает руль, он не снял свои очки-консервы, но что-то азартно орет, разевает пасть, и даже ремешок под нижней челюстью ему не мешает.

Второй, в коляске, поднял очки наверх каски, он держит автомат двумя руками, поэтому мотоциклиста сильно подбрасывает, но он все равно стреляет, из ствола вырывается пламя, гильзы летят вверх, крутятся в полете, одна из них задела щеку стрелка, тот поморщился, снова вскинул автомат, но не выстрелил. И даже недовольную гримасу с лица убрать не успел — у него на груди появилась черная точка.

Севка ясно увидел, как между пуговиц на серо-зеленом мундире немца вдруг появилось отверстие. Немец взмахнул руками, выронил оружие, оно повисло на шее на ремне, откинулся назад и запрокинул голову.

Водитель рванул руль в сторону, мотоцикл забуксовал, выбрасывая хвост разрытой земли, развернулся и понесся к дороге, все набирая скорость. Немец в коляске при каждом скачке мотоцикла вскидывал руки, словно удивляясь: ну как это получилось? Как могло выйти, что охота закончилась так нелепо? Меня ведь убили, возмущался мертвый немец, а ведь не должны были, не имели права…

Мотоцикл перебрался через канаву, выехал на дорогу и умчался прочь, поднимая облако пыли.

— Ты там долго лежать собрался?

Севка оглянулся на голос.

До рощицы оставалось всего метров пятьдесят. Возле дерева стоял высокий худощавый военный с винтовкой в руках. Севка встал и медленно побрел к своему спасителю, лихорадочно соображая, что и как сейчас будет говорить, понимая, что вот сейчас впервые придется разговаривать и отвечать на вопросы и сейчас может все закончиться.

Севка поправил фуражку, которую чудом не потерял на бегу и во время своих падений.

— А я смотрю — ты спортом занимаешься, нормативы сдаешь, — сказал военный. — Лихо так изматываешь противника, заставляя его вырабатывать моторесурс боевой техники.

— А… Да. — Севка вытер руки о гимнастерку, спохватился и стряхнул с нее землю. — Да ну их… Двое, с пистолетами-пулеметами…

Военный оказался офицером. В петлицах у него было по три кубика, но что больше всего порадовало Севку, галифе на нем тоже были синие. Из этого следовало, что либо все офицеры носили здесь что попало, либо верх и низ у офицеров был разного цвета вполне законно.

— Старший лейтенант Орлов, Данила, — офицер перехватил винтовку левой рукой, а правую поднес к пилотке.

— Младший политрук… — Севка дернул руку к фуражке, с ужасом понимая, что не помнит ни фамилии, ни имени. — Залесский Всеволод Александрович.

— Будем знакомы, — сказал старший лейтенант, протягивая руку. — Можно просто Данила.

— Сева. — Севка пожал руку своему спасителю. — Очень приятно.

— Это твоя машина возле дороги? — спросил старлей.

Севка оглянулся на дорогу, пожал плечами.

— Что с ней? — Старший лейтенант закинул винтовку на плечо.

— Самолет. Водитель убит, я чудом… Мотор разбит. А я — чудом… — До Севки вдруг дошло, что он сейчас живой только чудом, что действительно произошло чудо, сохранившее ему жизнь.

Хотя, конечно, немцы могли взять его в плен. И сейчас обыскивали бы. Или, рассмотрев его звание, пристрелили бы комиссара, даже не подав той самой киношной команды: «Ахтунг! Фойер!» Просто влепили бы пулю в лоб. Или затылок. Или даже просто в живот, так, наверное, смешнее — комиссар, кричащий от боли и умирающий, долго умирающий в луже собственной крови.

— С тебя бутылка, если что, — сказал старший лейтенант. — Лучше — коньяку. Договорились?

Севка кивнул.

— О, брат, да тебе совсем плохо. — Старший лейтенант подхватил Севку под руку и потащил в глубь рощи. — Присядь. Ты впервые в бою, что ли?

Севка сел в траву, прислонился спиной к березе. Закрыл глаза.

— Ну, брат. — Старший лейтенант сел рядом. — Я когда первый раз пулю над ухом услышал, чуть не обделался. Фьють. А потом, через секунду — бац. И мой приятель Гришка Шаблин падает с дыркой во лбу. И ведь стрелял в нас проклятый диверсант метров с пяти, а я не выстрел запомнил, а свист пули и звук удара. И капитана того я даже не от злости убил или от классовой ненависти, а от страха. Первую пулю я ему в плечо всадил, в правое, а потом, когда он уже на земле лежал, я ему в голову все из пистолета выстрелял. И на спуск дальше жал, пока не сообразил, что патроны закончились. Потом, чуть успокоившись, испугался даже, что капитан нас с кем-то перепутал и выстрелил по недоразумению, а я его так изрешетил…

— Какой капитан? — слабым голосом спросил Севка.

— Обычный, со шпалой в петлицах. В каждой петлице по во-от такенной шпале, а на груди — орден Красного Знамени. Танкист. Значит, впереди капитан лежит, мною убиенный, сзади — старший лейтенант Гриша Шаблин, мой закадычный друг, капитаном этим застреленный, а посредине я с пустым пистолетом в руке и с мыслью — все, приехали. Тут тебе, Данила, и конечная остановка. — Старший лейтенант снял пилотку и расправил ее на колене, расстегнул гимнастерку. — За такое и расстрелять могут. Я бы, например, расстрелял. Ситуация, сам понимаешь, не очень хорошая. Двое убитых, один живой, и рассказывает этот живой, что убил старшего по званию да еще и орденоносца, защищаясь. Я бы не поверил.

— И что? — спросил Севка, почувствовав, что старший лейтенант неспроста сделал паузу, что ждет от собеседника интереса и сопереживания.

— И не поверили. Вывели за околицу да расстреляли… — грустно протянул старший лейтенант.

— Кого?

— Да меня и расстреляли, кого ж еще? Не капитана же застреленного?

Старший лейтенант посмотрел на растерянное лицо Севки и засмеялся довольно:

— Шутка, политрук! Шутка! Прибежали патрульные, осмотрели тело павшего орденоносца, расстегнули гимнастерку… — Старлей снова сделал паузу, но тянуть не стал. — А там — немецкая форма. Понял? Немецкая.

— Зачем? — удивился Севка. — Он что — идиот? И жарко в двух гимнастерках…

— Ну ты даешь! — восхищенно вскричал старший лейтенант. — Ты прямо как только сегодня родился. Или, в крайнем случае, вчера. Ты ведь разницу между шпионом и разведчиком знаешь? Или спал на занятиях?

— Ну… Наши — разведчики. А… — Севка замолчал, увидев, каким неподдельным, искренним удовольствием начинает светиться лицо собеседника. — Да какая разница?

— Нет, ты подожди. Ты книги читал? Фенимора Купера?

У Севки в доме стоял толстый зеленый шеститомник Купера, оставшийся от бабушки, он даже прочитал несколько романов про индейцев и про красного корсара. И там, кажется, был еще роман «Шпион», благополучно не прочитанный.

— Ладно, Сева… Ты не напрягайся. Я понимаю, что день у тебя выдался насыщенный… — Орлов хмыкнул. — Понимаешь, тот, кто ведет разведку в своей форме, — тот разведчик. Кто в форме противника или в гражданском — шпион. Разведчика можно брать в плен по всем международным правилам, а шпиона можно расстреливать или даже вешать прямо на месте. Уловил?

Севка подумал, а потом кивнул.

В общем, логика немецкого шпиона была ему понятна, поймали в его родной форме — должны отправить в лагерь. Только эта правильная логика как-то не ложилась на все то, что Севка знал о той войне… «Об этой войне, — поправил себя Севка. — Об этой».

— А потом приказ до всех довели — расстреливать без суда и следствия шпионов и диверсантов. Вот такие дела… А ты, Сева, откуда ехал?

Севка напрягся.

Хотя тон у Орлова был нормальным, даже доброжелательным, и в самом вопросе не было никакого подвоха — ничего, кроме честного любопытства, — только ответа на этот пустяковый вопрос у Севки не было. Ну не знал он, откуда ехал этот грузовик и покойный младший политрук.

— Оттуда! — Севка указал пальцем на дорогу. — Шрифты вез… Типография, там, бумаги…

— Ты газетчик! — даже как-то обрадовался Орлов. — А я из штаба фронта. Погнали вчера выяснить обстановку, я до полудня добирался туда, а там как раз влетел под бомбардировщиков, машину — в клочья, водителя — в клочья, оглушило чуток, а пришел в себя — гутен таг, дорогие красноармейцы. Я прикинул, что тут дорога еще не перекрыта, закатил ночью потрясающий марш-бросок через лес, вышел сюда и только собрался выбираться на дорогу, как увидел тебя и мотоцикл. Если бы решил ночью в лесу вздремнуть, ты бы сейчас, товарищ младший политрук… Ты, кстати, почему не стрелял? В кобуре семечки?