Игорь Забелин - Записки хроноскописта Страница 73

В тонкости дела нас заранее посвятил мистер Роллс, и мы с Березкиным не ожидали ничего сверхнеобычного, когда подошли к сиринге Сенурсета Первого, у входа в которую дежурили два высоких, почти черных нубийца с ритуальными насечками на скулах.

Мы вступили в черный овал входа и, повинуясь желтым лучам фонарей провожатых и ощупывая кедами скалистый пол, медленно двинулись вниз.

Мы спустились в погребальный зал благополучно, но как избегали гибели или увечий визитеры в древности?!.. Избегали, однако…

На обратном пути фонарь мистера Роллса метнулся от пола к стене и вырвал из мрака картуш с арабской вязью.

— Ибрагим? — спросил я.

— Ибрагим, — кивнул мистер Роллc. — Но рядом еще одна надпись иероглифами. Временная дистанция между ними примерно три тысячи лет. А надпись богохульная, вот что удивительно, мистер Вербинин.

Весть о богохульстве древнего египтянина не произвела на меня никакого впечатления, и я с волнением смотрел на картуш с именем «Ибрагим» и думал, что мы обязательно подвергнем его хроноскопии.

К чему это приведет и даже для чего это нужно, я никому бы не смог объяснить. Ведь картуш Каратау я рассматривал лишь невооруженным глазом и не сделал, да и не мог сделать, никаких выводов. Но интуиция всегда для меня значила очень многое.

Вот почему, не отвлекаясь от основной работы, ради которой мы с Березкиным приехали в Египет, я тщательно исследовал с помощью хроноскопа все четыре картуша — и в Долине Царей, и за ее пределами на кладбище древнеегипетских вельмож.

В двух словах результаты были следующими.

Прежде чем расписать стены гробниц, египетские мастера покрывали их орнаментальной штукатуркой и уже по ней рисовали и вырезали ритуальные сцены. Но случалось им работать и по камню, а иногда стены сиринг просто оставлялись в первозданном виде со следами стамесок и долот.

В трех гробницах таинственный Ибрагим врезал свое имя в штукатурку, а в одном случае начертил красным грифелем по скале.

Что один и тот же Ибрагим резал по штукатурке, хроноскоп установил сразу же. С грифельным вариантом нам пришлось повозиться, и ясного ответа мы не получили. Но едва ли были основания сомневаться, что грифель держала рука того же Ибрагима — уверенная рука молодого, сильного человека.

Глава четвертая

в которой я занимаюсь литературными изысканиями и выясняю некоторые подробности истории Хивинского ханства в семнадцатом веке, а на сцене вновь появляется Евгений Варламов

Мы вернулись в Москву только в марте следующего года, вернулись прокаленные тропическим солнцем, коричневые, уставшие, но чрезвычайно довольные проделанной работой…

Немного отдохнув с дороги, я принялся за книжки, посвященные истории Средней Азии. Не скрою, мне хотелось обнаружить в литературе имя Кара-Сердара, но я лишь приблизительно мог представить себе время, в которое он жил. Арабы вторглись в Среднюю Азию в середине седьмого века. Эрсари покинули Мангышлак в семнадцатом. Тысяча лет!

Но мне повезло. Почти сразу же мне попалась книга «Родословное древо тюрков», написанная хивинским ханом Абульгази-Бохадуром и его сыном Ануша-ханом. И в довольно близком соседстве я встретил здесь имена Ибрагим и Кара-Сердар!.. Разумеется, совпадение взволновало меня, но я не позволил себе никаких поспешных легкомысленных заключений. Во-первых, Ибрагим весьма распространенное на мусульманском Востоке имя. Во-вторых, я обнаружил такую подробность. Имя Ибрагим встречалось на страницах, написанных самим Абульгази-Бохадур-ханом, имя же или прозвище Кара-Сердар — в заключительных главах, принадлежащих перу Ануша-хана, который и довел «родословное древо» до 1665 года.

В тексте вполне отчетливо проявлялось отношение обоих сочинителей к Ибрагиму и Кара-Сердару.

Абульгази писал (это всего несколько строк) об Ибрагиме злобно-пренебрежительно, называя его по-туркменски «кул», то есть раб, и даже сообщал, что продал Ибрагима туркменам за два харвара зерна (буквально «ослиная ноша» — вес, который мог поднять один осел). После рассказа об этой сделке Абульгази еще трижды упоминает Ибрагима, извергая в его адрес всяческие угрозы.

Ануша-хан писал о Кара-Сердаре как о самом опасном враге Хивы, писал, естественно, без всякой симпатии, но с невольным уважением. Он свидетельствовал, что Кара-Сердару покорны и эрсари, и солоры, и чоудоры, и икдыры, и соинаджи — короче, все туркменские племена, населявшие в то время Мангышлак; что каждый год Кара-Сердар собирает в своем юрте Большой Маслахат совет, на который от всех племен съезжаются «лучшие люди», якши-лар, и принятые на Маслахате решения считаются обязательными для всех. С понятным раздражением сообщал Ануша-хан о двух массовых уходах райят — подвластных Хиве туркмен — к Кара-Сердару, о том, что отовсюду стекаются к нему самые опытные уммали — специалисты по гидротехнике, как сказали бы мы теперь, — что сам персидский шах направлял к нему посольства и что целые караваны верблюдов, груженных тулаками, сосудами с нефтью, несколько раз в году уходят в Персию и возвращаются оттуда с оружием и тканями…

Абульгази сначала удавалось договариваться с колтоманами, разбойниками, и они грабили караваны Кара-Сердара, но потом и колтоманы присмирели…

В этой книге я встретил и еще одно заинтересовавшее меня имя — Казан-бек. Ануша-хан писал о нем как о приближенном Кара-Сердара, но не скрывал, что Абульгази поддерживал с ним некие таинственные отношения.

Когда я навел справки об авторах «Родословного древа тюрок», то узнал, что и отец, и сын остались в истории Средней Азии как видные государственные деятели и выдающиеся писатели-историки.

Про Абульгази-Бохадур-хана известно, что родился он в 1603 году и в отрочестве правил вместе со своим братом в Ургенче. Времена тогда были смутные, и однажды Абульгази пришлось бежать из Ургенча: хивинским ханством вместо него стал править Исфенди-яр-хан, возведенный на престол туркменскими нукерами… Абульгази долгие годы провел в скитаниях и в плену у персов. На родину он вернулся умудренным опытом сорокалетним мужем и сумел овладеть престолом… А ровно через двадцать лет ханом стал его сын, о котором известно, пожалуй, меньше, чем об отце. Не сохранились даже даты его рождения и смерти. Достоверно лишь, что он много строил — восстанавливал города, прокладывал каналы, — а кончил трагически; в 1685 году его свергли с престола и ослепили.

Итак, общий исторический фон я представлял себе теперь достаточно отчетливо.

Но ни скульптура эрсари, ни картуш египетских фараонов в этот фон не вписывались. Нетрудно догадаться, что мысль моя металась между Египтом и Мангышлаком, что возводил я весьма эффектные, но совершенно ненадежные воздушные мосты между ними… Решить же что-либо без дополнительного материала было практически невозможно.

Мой мангышлакский друг Евгений Варламов к весне перестал быть монопольным владельцем эрсарийской тайны: он сделал несколько докладов, каменной скульптурой заинтересовались и другие специалисты. Совместными усилиями им удалось организовать небольшую историко-искусствоводческую экспедицию. Ее возглавил, что вполне логично, Евгений Васильевич Варламов, который теперь уже не просил называть его «просто Евгением» и держался весьма солидно.

Глава пятая

в которой мы, приступив к хроноскопическим исследованиям на Мангышлаке, довольно быстро приходим к неожиданным выводам, опровергающим точку зрения Евгения Варламова

На Мангышлаке, в Тущебеке. уже шла своя, по-экспедиционному налаженная жизнь, и в лагере мы не застали никого, кроме дежурного, колдовавшего у примусов.

Готовясь к вылету на Мангышлак, я запасся комплектами аэрофотоснимков Каратау, крупномасштабными картами и еще в Москве пришел к выводу, что некоторые детали рельефа вполне могут быть следами человеческой деятельности.

С визуального — с помощью вертолета — обзора Западного Каратау мы с Березкиным и решили начать. И когда мы высоко поднялись над Западным Каратау, он представился нам… — как бы поточнее выразиться? — компактным, монолитным, единым… Я бы даже сказал внутренне собранным. Сверху Каратау открылся нам как некая индивидуальность в ландшафте, причем резко выраженная. И тогда, во время полета, мне пришла в голову несуразная мысль, мысль о… портретном сходстве Каратау и Кара-Сердара!

Мне требовалось холодное омовение, мне требовался дружеский щелчок Березкина, чтобы обуздать так далеко уведшую меня фантазию, но, к величайшему моему удивлению, он совершенно серьезно сказал:

— И правда, есть что-то общее. — Сказал так, словно действительно может существовать портретное сходство между горным хребтом и человеком!