Андрей Валентинов - Ангел Спартака Страница 8

Сторонись, сторонись! Сиятельная Фабия Фистула!

Грядут, грядут носилки — прямо к Острову Батиата. Там тоже народ — и тоже к стенам теснится. Теснится, переговаривается.

Смотрит.

С носилками и скороходами ясно все, видали такое граждане славного города Капуи, хоть и не каждый день. За ними кто? Понятно кто! Двое парней в темных туниках, с кинжалами на поясах. Для чего — можно не спрашивать, особенно у них самих. А тога откуда? И тога, и который в тоге? У самых носилок, у самого окошка? Молодой, резвый, шаг с ходом носилок ровняет. Не бежит, но поспешает слегка.

— Сторони-и-и-сь!

Переглядываются добрые капуанцы, кивают. Ясное дело — клиент! У тех, кто познатнее да побогаче, всегда рабы-прилипалы имеются. Не из рабов — из настоящих римлян. Почет! С утра благодетелей у крыльца парадного ждут — доброго утречка и здоровья пожелать, потом вслед за носилками бегут, двери отворяют. Надо — кулаками чужих клиентов встречают, а то и за оружие берутся. Не иначе, серьезная женщина — матрона эта, если даже в Капуе клиентов нашла. Сразу видно, сиятельная из настоящих! Сейчас окошко приоткроет, парню в тоге указание даст. А он и побежит, даром что гражданин римский.

Так парень-то известный! Гай Фламиний — тот, что стишки кропает и покровителей ищет. Повезло ему! Нашел, виршеплет!

— Сиятельная Фабия Фистула прибывает в город Капую! Дорогу!!!

Вздрогнул народ любопытный, колыхнулся. Значит, верно, значит, в «Красный слон» пожаловать сиятельная изволит, как и болтали. Недаром хозяин слонячий три дня клопов по комнатам гоняет, травы пахучие по углам рассовывает! А еще велено дважды в день в комнаты воду теплую доставлять. Ванну алебастровую пока на второй втасовали, едва не расколотили. Римлянка, что и говорить! Из самого Палатина!

— Сиятельная!!!

Только не жить такой в «Красном слоне» долго. Говорят, дом себе в центре присматривает, все выбрать не может. То крыльцо низкое, то колонны не того мрамора.

— Сиятельная Фабия Фистула!

Спешат капуанцы к входу в гостиницу, а там прочие, с Острова, с улиц соседних собрались, плечами пихаются, головами вертят. Сейчас самое-самое начнется, госпожа важная из носилок ножку покажет, по ступенькам подниматься примется.

— Многих лет Фабии Фистуле, гостье Капуи! Многих лет!..

Приоткрыла я окошко слюдяное, Гаю Фламинию улыбнулась. Молодцы мы с тобой, поэт, правда?

— Не претерпит тот, кто пребывает в мире этом, подобно вору в ночи, — молвил однажды Учитель. — Ибо не увидят тебя гонители твои и обойдут стороной ненавидящие тебя. Но, во тьме пребывая, всегда готов будь зажечь свет.

— Притча? — улыбнулась я. Кивнул, усмехнулся в ответ.

— Зажигай свет свой, и пусть он будет ярок, ярче света встречного, дабы ослепли ищущие тебя. И станется, как с десятью девами, которые, взяв светильники свои, вышли навстречу жениху. Из них пять было мудрых и пять неразумных. Неразумные, взяв светильники свои, не запасли масла. Мудрые же, вместе со светильниками своими, взяли масла в сосудах своих. И как жених замедлил, то сказали все в сердце своем: не станет ждать, призовем на ночь блудников, дабы утешили нас.

Но в полночь раздался крик: вот жених идет, выходите навстречу ему! Тогда встали от блудников все девы и поправили светильники свои. Неразумные же сказали мудрым: дайте нам вашего масла, потому что светильники наши гаснут. А мудрые отвечали: чтобы не случилось недостатка и у нас и у вас, пойдите лучше к продающим и купите себе. Когда же пошли они покупать, пришел жених, и готовые вошли с ним на брачный пир, и двери затворились. И пировали они с женихом своим, блудники же, невидимы, во тьме остались. И благо было всем им, счастливым и во тьме, и при свете. Неразумные же остались ни с чем, когда блудники, пресытившись, оставили их.

— Жених смотрел на свет, а не на блудников, — поняла я. — А масло? Какое оно?

— Масло? — удивился Он. — Смотря по тому, что ты желаешь зажечь, обезьянка!

Расстегнула пояс, фибулу на плече, дернулась. Не вышло! Забыла совсем, что палла не моя, прежняя, а римская, ее просто не сбросишь. Сначала накидку-паллиолату долой (она-то сама собой падает, удобно), а вот дальше — сложности. Ее, паллу римскую, матронам предписанную, через голову снимают. А у меня прическа, портить жалко.

— Гай, помоги! Ты где?

Обернулась. Ну, конечно! Мнется у дверей поэт, краснеет.

— Ты что, матрон никогда не раздевал? Не замни только. Скорее, мне сейчас вниз спускаться!..

Пора, пора! Сиятельная Фабия изволила в комнату проследовать, верный клиент вещи вволок, столь же верная служанка в комнате госпожу встретила, дабы раздеться помочь да умыться подать. Сейчас клиент, долг исполнив, должен комнату покинуть, а потом и служанка появится — приказы от госпожи гостинщику передать.

Уф, наконец-то! Паллиум — нижняя часть шерстяного чудовища — с негромким шорохом скользит на пол. Поднять? Потом, потом...

— Спасибо, Гай!

Тунику сбросила сама. Времени мало, а ополоснуться все же следует. День жаркий, носилки душные, а уж одежда римская!..

— Ой!

Поэт, что с него взять? Стишки, намеки, тонкие и не очень, а стоило тунику скинуть...

— Гай Фламиний! Не отворачивайся и прояви римскую доблесть — бери кувшин и помоги умыться. Там, над лутерием.

Хотела добавить: «И глаза не пяль!» Не стала — и так не пялит, бедолага. А хоть бы и пялил, в конце концов.

...Лицо, лицо не забыть! Утром я с косметикой возиться не стала, на покрывало понадеялась, зато уж набелилась от души. Напугаю всю гостиницу!

— Что смеешься, Гай Фламиний?

— Эпиграмму вспомнил. Только на греческом.

— Давай! Как-нибудь буквы на камне разберу. Хорошие белила, не отмываются!

Мед покупаешь ты с воском, румяна, и косы, и зубы.Стало б дешевле тебе сразу купить все лицо.

Отряхнула воду, ткнулась носом в полотенце. Снова белиться придется, хотя бы чуть-чуть. И еще губы, брови, немного румян на щеки...

— Ты прав, Гай! Бедные мы, женщины!.. Теперь беги вниз, как договаривались, и... Нет, сначала скажи, как все выглядело.

— Ну... А-а-а...

Поймала его взгляд, сама чуть не покраснела. Ясно... Совсем забыла, что я перед ним в одном полотенце (и то на шее) и в пояске поверх пупка. Тут уж не до эпиграмм.

— Гай, вороны тебя заклюй, очнись! Считай, что ты на войне, что ты — твой не-предок Фламиний! Хочешь, чтобы я перед тобой голой постояла? Не возражаю, но — потом. Если захочешь.

Сглотнул, смешно дернул носом.

— Виноват, мой консул! Прошло отлично, лучше не бывает. Я бы про это целую сатуру написал, не хуже Луцилия.

— И сатуру потом. Беги!..

Потом...

Потом в Риме, в Мугине, в Брундизии, когда на кону была не только моя голова, не только мои запястья, холодевшие от близости гвоздей, стало не до представлений. Правило лазутчика — появляйся тихо, исчезай еще тише. Спартак каждый раз просил: «Только не шуми, Папия! Шуметь — наше дело, а ты тихо, тихо!..» Но я не осуждаю нахальную девчонку, взбаламутившую в то далекое утро целый город. Ищете беглую, ловите, под каждый куст заглядываете? Ищите, ищите, римские волки! Лучше ищите, землю носами ройте! А то отпишет сиятельная Фабия Фистула прямиком на Капитолий, что префект капуанский со всем своим воинством девчонку-беглянку сыскать не может!

И еще резон был — все тот же, дрянной очень. Сказал-таки Гай Фламиний «бейта», согласился мимом побывать, беглянку госпожой представить. Сразу согласился, радостно даже. И ведь помог — очень. Я-то обычаи римские, будь они неладны, со стороны видела, из рабской клетушки, он же — совсем иное дело.

И теперь, если что, нам с ним рядом на крестах висеть. Но пока он — на моем крючке!

Потом... Потом, нескоро очень, я сама перед Гаем повинилась. Он удивился, голубыми глазами моргнул: «Ты считаешь, что миром правит только страх, Папия? Разве просто человек не может помочь другому — просто человеку?»

Гай, мой бедный Гай!

Аякс же и дружки его после нашего представления меня зауважали. Очень даже зауважали! Рисковая, мол, ты, госпожа Папия! Скажи, чего еще надо — враз устроим. И денег вполовину меньше возьмем. Потому как для таких, как ты, стараться — правильное дело!

— Запомню, бабушка, все запомню, не волнуйся, тебе Нельзя волноваться, так лекарь сказал, я ему сережки свои отдала, чтобы он тебя вылечил. А те слова, которые для Неведомого Бога, я сразу запомнила. Повторить? Знаю, что вслух нельзя, но я губами шевелить стану, ты и поймешь. Только почему бог этот не помог нам, оскам? Дедушке, папе, тебе? И нам с мамой и сестричкой? Почему мы рабы? Оски пленных отпускали за выкуп, и самниты отпускали, и марсы. Да, о Сулле я знаю, с детства помню. Представляешь, римляне его тоже боятся, ненавидят — и боятся. Может, он тоже бог, только плохой очень, совсем плохой? Не умирай, бабушка, пожалуйста! Ты храбрая, тебя ничем не испугать, без тебя нам совсем плохо станет!.. Хорошо, повторю, если хочешь. Дедушка перед смертью сказал: «Волку выть на Капитолии!» Я помню. Я не забуду! Кто придумал, что Сон — добрый бог? Неправда, неправда, неправда! Он не добрее своих сестер — Смерти и Возмездия. Все они рядом, близко, дышат в затылок, в лицо, в губы. Не уйти, не спрятаться...