Тим Пауэрс - Гнёт ее заботы Страница 86

Казалось, все кубические мили нагретого воздуха начали вибрировать, словно кто-то брал чудовищный дозвуковой аккорд на немыслимо огромном космическом органе.

К тому времени, как он отвернулся от моря, Джозефина уже поднялась на ноги и теперь одарила его слабой, смущенной улыбкой. ― Мы сделали это, ― сказала она, голос ее был тихим, но выше чем обычно. ― Сделали, как и собирались. На минуту мне даже показалась, что я припоминаю, что это было. Теперь я… Она помотала головой, и хотя она улыбалась, ему показалось, что она готова расплакаться. ― Я совсем не помню, что это было.

Кроуфорд приблизился к ней и нежно взял ее руку, за которую лишь недавно рванул ее назад. Он знал, что нужно сказать, и попытался придать голосу оттенок значительности. ― Мы спасли Мэри и ее сына ― и помогли спасти Джейн Вильямс и ее детей.

Губы Джозефины были чуть приоткрыты и она, щурясь, посмотрела вокруг на окружающие их море, песок и скалы. Вдали над морем относило облако пыли, исторгнутое из чрева холма.

― Чудовищно, ― сказала она. ― Я никогда не постигну всего, что мы сделали, но это было чудовищно.

Они пошли к северу вдоль берега моря. Кроуфорд хотел взять ее за руку, но это казалось слишком обыденным, совершенно не подходящим к величию этого момента. В голове царил едкий металлический привкус крови Шелли. Ему казалось, что он утратил последние нити, связывающие его с этим миром, и он был смутно рад, что одет, так как вряд сумел бы сейчас правильно натянуть одежду ― вспомнить, что за чем следует и какой стороной одевается. Время от времени он поглядывал вниз, чтобы убедиться, что все еще идет.

Впереди показалось приземистое каменное строение Каза Магни, и вскоре после того, как они туда добрались, он обнаружил себя пьющим вино и весело беседующим с Мэри и Джейн.

Он сделал усилие, стараясь понять, о чем говорит, и был странным образом успокоен, обнаружив, что рассказывает женщинам, что их мужья планировали покинуть Ливорно после полудня и, вне всяких сомнений, должны прибыть этим вечером. ― Перси шлет тебе свою любовь, ― вспомнил он передать Мэри.

Этой ночью они целомудренно спали в комнате, которую им выделил Шелли, и были разбужены в полночь отдаленным неземным пением далекого хора, что, казалось, расположился на небесах и в море, и на холмах позади дома. Не говоря ни слова, они встали и направились в столовую и, открыв стеклянные двери, вышли на террасу.

Снаружи пение зазвучало немного громче и глубже. Прилив отступил от берега так далеко, что если бы Шелли и Вильямс действительно прибыли этой ночью, им пришлось бы как следует постараться, чтобы найти стоянку хоть сколько-нибудь близкую к дому ― и беззащитные морские раковины и черные дюны мокрого, поросшего водорослями песка, казалось, вторили нечеловеческому хору.

Дом скрипел, словно аккомпанируя хору, и, когда ему пришлось шагнуть в сторону, чтобы удержать равновесие, Кроуфорд осознал, что дом трясся от землетрясения.

― То же самое было на прошлой неделе в Монтенеро, ― прошептала Джозефина, ― в ту ночь, когда Байрон убил Аллегру. Это погребальный плач Земли.

Когда они вернулись внутрь, Джозефина настояла на том, что остаток ночи проведет в комнате для женской прислуги; слишком утомленный, Кроуфорд молча согласился и один вернулся в их комнату.

ГЛАВА 18

Любви жемчужину ныряльщик не достанет

Коль брошен был, прекрасная Фелис,

В вод леденящих низ.

— А. Ч. Суинберн, Felise

Мне было утешеньем,

Что не было и тени в ней людского существа…

— Перси Биши Шелли[358]

Следующим утром Мэри Шелли и Джейн Вильямс встали рано и сидели за утренним кофе, с волнением изучая голубой горизонт залива; Клэр поднялась позже и вызвалась добровольцем наблюдать с террасы, пока ее подруги пытались читать, скрывая от детей свое беспокойство ― но лишь когда солнце далеко перевалило за полдень и начало клониться над Портовенере, а ни один корабль так и не показался, троицу начала охватывать неподдельная тревога.

Джозефина снова возилась с детьми, исполняя обязанности гувернантки, и Кроуфорд провел весь день, пьянствуя на террасе. Клэр стояла у перил рядом с ним, но они почти не говорили.

Этой ночью он и Джозефина снова спали раздельно.

В полночь Джозефину разбудил едва слышный шепот, доносящийся снаружи. Она выбралась из кровати и оделась, сумев не разбудить при этом никого из слуг, а затем спустилась вниз по лестнице на первый этаж, и, миновав лодку, в которой она спасла Кроуфорда три недели назад, вышла наружу, на все еще теплый посеребренный луной песок.

На берегу стоял мужчина, и когда она шагнула наружу из-под арок, он повернулся навстречу и протянул ей руку.

Должно быть целую минуту ни один из них не двигался; затем она глубоко вздохнула, потянулась и взяла предложенную руку своей изувеченной левой рукой.

Они направились на юг по берегу моря, забирая вверх по склону, когда к ногам подбирались волны, и забредая на влажную песчаную полосу, когда вода отступала.

Спустя несколько прошедших в молчании минут она заглянула в серебристые глаза своего спутника. ― Ты мой друг из Альп, ― сказала она, напоминающе изгибая свою искривленную руку в его. ― С чего они думают, что ты этот Полидори?

― Я также и он, до некоторой степени, ― ответил мужчина. ― Он настойчиво искал кого-нибудь из моего рода, после того как покинул этих поэтов, а я был… доступным и полным жизни. Благодаря тебе, благодаря тому, что ты мне дала. Так что я завладел им, и когда он лишил себя жизни… ― не знаю как это лучше сказать ― крупицы внимания… или, скажем, семена; так вот, семена, которые я посеял в его крови, проросли и я восстал из его могилы.

Джозефина нахмурилась. ― Значит теперь вас тут двое? Тот, кто его укусил и тот, кто развился из его мертвого тела?

― Индивидуальность не столь жестко квантуется в нашем случае как в твоем. Мы словно волны, разбегающиеся по поверхности пруда или поросшего травой луга; ты можешь нас видеть благодаря тем материальным предметами, которые мы движем, но сами мы этими вещами не являемся. Даже семена, что мы сеем в людскую кровь, не являются физическими объектами. Это своего рода удерживаемое внимание, словно луч прорезного фонаря, следящий за объектом, движущимся в темноте. Моей сестре пришлось пройти через страдания и боль, чтобы собрать свой фокус в точке, где ее действительно можно было убить, но даже тогда она, наверное, не умерла бы, если бы не была связана с Шелли узами родства.

Джозефина бросила на него осторожный взгляд, но его лицо по-прежнему хранило безмятежность. ― Эта индивидуальность подле тебя, ― продолжил он, касаясь своей груди, ― может присутствовать одновременно в любом числе жизненных форм, так же как быть одновременно Полидори и незнакомцем, которого ты пригласила в свою комнату той ночью в Швейцарии.

На берег набежала, закручивая пенные водовороты, слабо светящаяся в лунном свете волна, и они шагнули вверх по склону, чтобы ее избежать.

― Это было давно, ― тихо сказала она.

― Время не имеет значения для моего рода, ― ответил ее спутник. ― Ему не обязательно что-то значить и для тебя. Пойдем со мной, и живи вечно.

Какая-то подавленная часть разума Джозефины была чрезвычайно напугана этим предложением, и она нахмурилась в обступившей их темноте. ― Как Полидори?

― Да, именно так. Ты сможешь выплывать на поверхность своего разума, только когда захочешь очнуться ото сна.

― Вы сейчас здесь, Полидори? ― с истеричной ноткой в голосе спросила Джозефина. ― Дайте о себе знать.

― Добрый вечер, Джозефина, ― сказал ее собеседник изменившимся голосом, который все еще хранил некоторую напыщенность. ― Для меня истинное счастье наконец-то встретиться с вами.

― Вы находили вашу жизнь невыносимой?

― Да.

― А теперь, вам удалось избавиться от тех… обстоятельств, тех воспоминаний? Ее лицо казалось расслабленным, но сердце бешено колотилось.

― Да.

― Вы ненавидите моего… вы ненавидите Майкла?

― Нет. Это осталось в прошлом. Я ненавидел его и Байрона и Шелли, всех этих людей, у которых было то, чего я так страстно желал ― божественная связь с Музами. Я отдал все, что имел, отдал даже самого себя, но Музы по-прежнему отказывали мне в этом, хотя они и завладели мной.

― А теперь, вы теперь жалеете что согласились? ― спросила она, удивляясь нетерпению, прозвучавшему в ее голосе. ― После того, как они не выполнили условий соглашения, которое вам казалось, вы заключили?

― Нет, ― ответил он. ― Я теперь живу вечно. ― Мне больше нет нужды писать стихи ― я теперь сам ожившая поэзия. Все ночи теперь мои и все песни земли, и те извечные ритмы миров и составляющих их мельчайших частиц, что никогда не меняются. Я лицезрел Медузу, и то, что для человека выглядит словно несущий смерть безжалостный рок, на самом деле является рождением. Люди появляются на свет из горячего лона человечества, но это всего лишь… словно цыпленок, оперяющийся в яйце. Настоящее, окончательное рождение происходит после этого, это рождение из холодной земли. Все, что когда-либо ты хотела оставить позади, остается там.