Распутин-1917 - Сергей Александрович Васильев Страница 92

— Ничего, разберемся…

Под смешки окружающих, осторожно встав на четвереньки, Соколов медленно поднялся и упёрся взглядом в появившегося рядом с ним генерала с бородкой клинышком на широком татарском лице, не обещавшем масону ничего хорошего.

— Генерал Батюшин, контрразведка, — представился обладатель сурового взгляда, наслаждаясь бледным видом Соколова, — давайте сюда документ, Николай Дмитриевич. Зачем он вам теперь?

Трясущимися руками Соколов достал из внутреннего кармана аккуратно сложенный листок. Батюшин быстрым движением выхватил драгоценный экземпляр, пробежал глазами по тексту, коротко кивнул стоящему рядом Непенину. — Он самый. Мсье Палеолог лично ручку приложить изволили-с, узнаю его почерк.

— Я могу идти? — с тайной надеждой, тщательно скрывая стук зубов, — спросил генерала Соколов.

— Зачем же торопиться? — с сарказмом улыбнулся Батюшин, — только познакомились и сразу идти! А посидеть на дорожку?

У Соколова подкосились ноги, и в тот же момент заботливые крепкие руки подхватили тщедушное тело франкомасона, основательно встряхнули и крепко зажали между двумя рослыми гренадёрами.

— Не пойму я вас, золотую молодёжь, — пряча проект приказа № 1 и брезгливо оглядывая Соколова, произнес Батюшин. — Папа Ваш — протоиерей, придворный священнослужитель, духовник царской семьи, неужто не мог внести в голову сына ничего патриотического… Хотя бы то, что невместно решать семейные проблемы, привлекая в качестве союзника чужого татя?

— Это кто чужой? — криво улыбнулся Соколов, — французы? Самая культурная и справедливая нация в Европе? Родина великих ученых и поэтов? Не-е-ет, ваше высокопревосходительство! Французы как раз свои! А чужое — это безобразное, расхристанное, ленивое, погрязшее в пьянстве и рабстве так называемое Отечество! Батюшку моего вспомнили? А я вам скажу. Когда возвращался из царской резиденции, он места себе не находил, метался по комнате всю ночь, руки заламывал и повторял, как оглашенный — “Здесь уже ничего не исправить! Господь, жги!”… Этой клоаке даже великие поэты говорили “прощай, немытая Россия!”…

— Лермонтов не писал эти строки, господин Соколов, — вздохнул Батюшин, — их авторство приписали ему “добрые люди”. Впрочем, сейчас это неважно. Давайте на выход! И вас, Александр Фёдорович, по-о-опрошу!

Застывший как сфинкс Керенский, услышав своё имя, попытался выдавить улыбку, тряхнул головой, отгоняя розовую пелену с глаз, и рухнул в спасительный обморок…

Падение яркого трибуна, оказавшегося калифом на час, никто не заметил. Присутствующие солдаты и офицеры, услышав про какой-то приказ, касающийся их лично, плотным кольцом обступили Сталина, требуя ответа на самый злободневный после хлеба вопрос — о долгожданном мире и многомиллионной солдатской массе, пропитанной революцией, об армии, разлагающейся под давлением бытовых тягот, классовых противоречий и бессмысленной для солдат мировой бойни.

—--------------

(*) Описание Керенского в феврале 1917 позаимствовано у Суханова. Слова, сказанные Керенским в думе 14 февраля 1917 — исторически достоверные.

Глава 37. Армию в обиду не дадим!

Военный атташе при русской армии полковник Нокс в конце 1916 года послал в Лондон обстоятельную оценку потерь и военных возможностей России:

“В войне убито уже более миллиона русских солдат. Еще два миллиона находятся в плену. Полмиллиона раненых заполняют госпитали. Полтора миллиона либо в долгосрочном отпуске, либо освобождены от несения воинской службы. Миллион солдат дезертировал. За время войны в России успело смениться три Верховных Главнокомандующих, несколько раз менялись командующие всех пяти фронтов и четырнадцати армий. С начала войны в пехотных частях сменилось от 300 до 500 % офицеров…”

Сосредоточившись на численных показателях, полковник обошел вниманием моральную составляющую, не описал боевой дух армии, а там дела обстояли ещё плачевнее.

Как писал генерал Деникин,

“народ подымался на войну покорно, но без всякого воодушевления и без ясного сознания необходимости великой жертвы. Его психология не подымалась до восприятия отвлеченных национальных догматов. "Вооруженный народ", каким была, по существу, армия, воодушевлялся победой, падал духом при поражении; плохо уяснял себе необходимость перехода Карпат, борьбу на Стыри и Припяти”…

От себя добавлю, что крестьянин ещё меньше понимал, за каким бесом сдались ему Босфор и Дарданеллы. Великое отступление 1915 года с ежемесячными потерями более двухсот тысяч человек похоронило кадровый офицерский состав и солдатское доверие к военному начальству. Вместо патриотизма в войсках поселилась бесконечная физическая и моральная усталость с частой сменой настроений, как колебания питерской погоды, — то робкие надежды, то беспросветная жуть.

Особенно взрывоопасно проявлялась коллективная депрессия в запасных батальонах Петроградского гарнизона численностью до 160 тысяч человек. Секретное совещание в Ставке в начале 1917 года констатировало:

«Укомплектование людьми в ближайшие месяцы подавать на фронт в потребном числе нельзя, ибо во всех запасных частях происходят брожения».

На флоте и береговых службах — то же самое. Генерал-губернатор Кронштадта Вирен писал в Главный морской штаб в сентябре 1916:

“Крепость — форменный пороховой погреб. Мы судим матросов, уличённых в преступлениях, ссылаем, расстреливаем их, но это не достигает цели. Восемьдесят тысяч под суд не отдашь!”

Сталин, как и все профессиональные революционеры, был воспитан своей средой обитания, если ни в презрении, то в холодном пренебрежении к офицерскому корпусу. Разложение царской армии всячески приветствовал. Выражение “весь мир насилья мы разрушим” относил целиком и полностью к служивому сословию. Армейская глыба казалась ему одной большой угрозой, висящей над головой революционных масс. И только слова этого неизвестного загадочного человека, притворяющегося сибирским мужиком Распутиным, заронили зерна сомнений в стройную картину грядущих изменений, заставили революционера посмотреть на армию в другом свете.

— Монархические настроения армии — миф, — уверенно рассуждал “святой старец” Григорий, — весьма поверхностный вывод, базирующийся на тяготении военных к сильной личности во главе войск, кстати, вполне понятном. Военачальник-размазня и соплежуй — гарантированная гибель подчиненных ему подразделений. Человек со стальной волей и твёрдым пониманием, куда и зачем он идёт сам и ведёт других — вот идеал командира для каждого военного человека и армии. А уж как этот человек называется — самодержец всея Великой, Белой и Малой или генеральный секретарь — не имеет никакого значения…, - на этом месте Распутин осёкся, зыркнул на собеседника и сделал непонятную Сталину паузу. — Родословная руководителя — последнее, что интересует военных. Наполеон — совсем не королевских кровей, но стал самым известным и почитаемым во Франции лидером нации… В России — то же самое. Патернализм русского народа практичен до цинизма. Он крайне спокойно относится к разным глупостям, типа закона о престолонаследии, но всегда ищет и старается прильнуть к тому, кто возьмёт на себя неблагодарное бремя ответственности за принятие судьбоносных решений.

Сталин, привыкший оперировать марксистскими понятиями и, в соответствии с ними, разбирать армию на классовые составляющие, испытал жуткий дискомфорт от непривычных обобщений и аналогий. Представить себе воинство как некий пролетарский инструмент плотника-столяра ему сразу