Кровавый снег декабря - Евгений Васильевич Шалашов Страница 96

Вечером смотрела на платье, в котором должна была пойти на обручение. Оно такое красивое! Но подвенечное платье, которое маменька заказывала у Bopertui, ещё лучше!

16 декабря 1825 года

С утра папенька отправил своего камердинера за новостями, но тот не вернулся ни к обеду, ни после. К вечеру приехали двое бывших папенькиных сослуживцев по лейб-гренадерскому московскому полку. Один из них — подполковник Сёмин, который до сих пор ещё служит. Он был прапорщиком в те времена, когда папенька уже стал подполковником. Второго я толком не знаю. Гости просидели взаперти весь вечер, о чём-то разговаривали. Дворня и маменька ничего не знают. Маменька даже караулила у двери, пытаясь хоть что-нибудь расслышать. Сказала, что слышала слова «мятеж», «изменники», «Великий князь скрылся». К чему бы всё это?

От Коленьки по-прежнему никаких вестей. Может быть, он решил расторгнуть помолвку? Но тогда почему сам мне обо всём не сказал? Я спросила об этом у маменьки, но та ответила, чтобы я не забивала себе голову глупостями. Хороша же глупость!

17 декабря 1825 года

Сегодня папенька весь день не выходил из кабинета. Я уж было думала, что у него, как это бывало раньше, после встречи с сослуживцами болит голова, но слуги не носили ему капустный рассол. К вечеру пришёл очень пьяный и испуганный камердинер. Сказал, что в Петербурге на улицах лежит много мёртвых людей, а в кабаках водку раздают бесплатно. Более нам он ничего не сказал и прошёл к папеньке. Было слышно, как папенька кричит на него. А потом слуга собрал вещи и ушёл. Я вспомнила, что он не наш крепостной, а нанятый папенькой для пущего форсу! Горничная Акулина сказала, что камердинер прихватил столовое серебро, что стояло на шкапчике. В суматохе наш дворецкий этого не заметил. Ещё она сказала, что на площади перед Зимним дворцом убили нового царя, а брат Его Императорского Величества — Великий Князь Михаил бежал. Теперь власть будет у правительства, во главе которого стоит князь Трубецкой. Я встречалась с князем Сергеем Петровичем на балу у графини Епанчиной. Он тогда мило пошутил, что юные девушки на первом балу очень похожи на свежие цветы, которые только что принесли из оранжереи. Я смутилась, а князь сказал, что, дескать, мне очень идёт румянец. Его жена, очень милая особа, княгиня Екатерина Ивановна, сказала, что настоящий бал — он всегда первый! А ещё княгиня сказала, посмотрев на Николеньку: «Mais il n'est pas mal, vraiment!» Как будто я сама не знаю, что мы — прекрасная пара… Я даже немножко приревновала, а потом подумала, какая глупость! Ведь княгиня Екатерина Ивановна уже немолода. Ей уже целых двадцать пять лет! Мне до этого возраста ещё целая вечность — восемь лет!

Папенька говорил, что князь Трубецкой очень переживает, что в Генеральном штабе, где он служит, почти невозможно стать генералом. А в армейскую или гвардейскую часть офицеров Генерального штаба не переводят. Но не всё ли равно? Мне бы, конечно, хотелось, чтобы Николенька стал генералом, но разве я буду меньше его любить, если он останется штабс-капитаном?

18 декабря 1825 года

Папенька вышел к нам очень нетрезвым и заявил, что он более не хочет считать себя «московцем». Когда я спросила — почему, то он ответил, что «московцы» опять предали своего царя! Господи, что же случилось? Как хорошо, что Николенька не служит в лейб-гренадерском Московском полку. Надеюсь, что лейб-егеря ни в чём таком не замешаны. Я предложила папеньке послать письмо к Карлу Ивановичу Бистрому, бывшему Коленькиному командиру, чтобы он нам сообщил — что же такое случилось? Всё-таки генерал — не совсем чужой нам человек, так как должен был стать посаженным отцом на свадьбе! Папенька при упоминании имени Бистрома сказал, что это предатель! Сказал ещё, что лейб-егеря первыми перешли на сторону изменников и что их место — на виселице! Что он больше не желает даже слышать в своём доме фамилию Клеопин!

(Далее несколько страниц вырвано, а некоторые записи вымараны).

28 декабря 1825 года

Уже давно ничего не записывала в дневнике. Помнится, что-то писала и заливала слезами. Чернила размокли так, что невозможно прочесть. У меня было такое чувство, что из меня что-то вынули изнутри… Не знаю — то ли кости, то ли часть души. Но маменька пришла ко мне вечером и сказала, чтобы я перестала плакать. Что ничего ещё точно не известно, а папенька… Ну, когда-нибудь да всё выяснится. Вот, решила снова сесть за дневник. Теперь буду писать по-русски. Как сказала бы мадам Гаррах… Впрочем, какое мне дело до того, что сказала бы эта старая карга (ладно, пусть будет: blue stockinds — синий чулок!), которая заявила, что «Все русские — дикари, скоты и варвары»! Мы были in sho… шокированы (не смогла подобрать русского слова!), когда она так сказала! Наверное, это всё равно что укусить руку, что тебя кормит! Папенька правильно сделал, что указал ей на дверь. Горничная сказала, что «гороховая леди» решила возвратиться в свою Британскую империю, где уже давно нет ни революций, ни «пьяного быдла».

Интересно, кому понадобится в Британской империи русская подданная? Папенька после выходки леди Гаррах заявил, что в доме теперь желает слышать только русскую речь! Теперь моему Dear Nic… Коленьке не нужно будет учить аглицкий язык и бегать к своим друзьям из Министерства иностранных дел. Он, глупый, считал, что мы об этом никогда не узнаем! Что же с ним теперь?

В двадцатых числах мы уехали из Петербурга. Снарядили три возка. В одном из них — мы, в другом — слуги, а в третьем — необходимые вещи. Папенька разрешил взять только самое-самое нужное. Мне пришлось оставить даже столик с рукоделием. Хотя, наверное, для пялец-то в возке бы