Тим Пауэрс - Гнёт ее заботы Страница 98

― Вот так, ― поспешно сказал он, и засунул в рот мизинец. Он ощутил вкус оставшегося на нем фасолевого супа, и от мысли о том, что это может быть также вкус сердца Шелли, его чуть не стошнило.

Рука мальчишки была все еще занесена для удара, но он остановился и выжидательно на него уставился.

Кроуфорд впился зубами в палец. Боли все не было, и он укусил сильнее, надеясь прокусить палец до крови и этим испугать мальчишку. Бешеный стук сердца, казалось, заглушал его мысли.

Гадкий мальчишка Хантов казалось не впечатлился; он отвел руку еще дальше и покосился на Кроуфорда.

Безмерная горечь затуманила сознание Кроуфорда, тяжестью навалившись на веки, но он заставил себя не отрывать взгляда от юного Ханта; и пока он размышлял, есть ли у него какой-то другой способ выбраться из всего этого, он выразил все свое отчаяние в том, что со всеми уцелевшими в нем крупицами силы стиснул зубы на последнем суставе пальца. Хрящ хрустнул между его зубов, и ужас происходящего, казалось, только придал ему силы.

Рука Кроуфорда вылетела изо рта, разбрызгивая кровь по полу.

Последний сустав мизинца остался во рту, и он резко его выплюнул, так, что тот отскочил от носа мальчишки.

А затем мальчишка исчез, истерически вопя, пока он несся через все более отдаленные комнаты, а Кроуфорд из последних сил перевернулся, оперся на руки и колени и пополз к маячащей впереди лестнице, таща бумажный сверток и оставляя кровавый след, тянущийся за ним по каменном полу.

Джузеппе обнаружил его на ступенях и оттащил обратно в комнату.

Вскоре после того, как Джузеппе наложил повязку на обрубок его свежеоткушенного пальца, его навестил Байрон. Лорд был бледен, и его сотрясала дрожь.

― Вот… ― слабо выдавил Кроуфорд, ― сердце здесь. На столе.

― Какого дьявола ты это сделал? ― тихим, но срывающимся голосом спросил Байрон. ― Щенок Хантов говорит, что ты откусил свой палец! Ты что и вправду это сделал?

― Да.

― У тебя что припадок был? Мальчишка говорит, ты… выплюнул свой палец прямо ему в лицо! Внизу все орут. Морето унесся туда и, по-видимому, съел твой палец. Черт возьми, ну почему я вечно связываюсь с такими ужасными людьми. Сначала заполучил Ханта с его свиноматкой и их вечно путающимися под ногами дьяволятами, все из-за этой невозможной затеи с его журналом, и мне что, мало этого было? Так нет же, теперь я вдобавок ввязался в еще более безумное предприятие с человеком, который откусывает свои пальцы, и его женой, которая выдирает свои глаза!

Плечи Кроуфорда затряслись, и он и сам не мог сказать, плачет он или смеется. ― Кто, ― выдохнул он, ― этот Морето?

Байрон взирал на него с изумлением. ― А кто, черт возьми, ты думаешь, он такой? Он хмурил брови, но уголки его губ начали подергиваться. ― Один из моих слуг? Морето ― это мой пес.

― О. Теперь Кроуфорд определенно смеялся. ― Я сперва подумал, может это та пожилая кухарка.

Теперь уже и Байрон смеялся, хотя, по-видимому, все еще был зол. ― Только потому, что тебе приспичило пить одеколон, не стоит думать, что я морю голодом свою прислугу. Он прислонился к стене. ― Так как же тебя угораздило откусить собственный палец? Похоже все же на припадок, насколько я могу судить. Он изучающее уставился на Кроуфорда. ― Я хочу сказать, это ведь была случайность, верно?

Кроуфорд все еще сотрясался. Он покачал головой.

― Господи боже! Тогда… почему?

Кроуфорд протер глаза искалеченной рукой. ― Ну… в тот момент это показалось мне единственным способом помешать ему скормить сердце Шелли собаке.

Байрон удивленно покачал головой. ― Это… это просто безумие. Но ты же мог понять столь очевидную вещь, что ты еще не готов для нашего предприятия. Боже правый, ты ведь мог бы… позвать на помощь? Кухарка была рядом. Или просто сбежать от этого мальчишки, верно? Или пнуть его. Я просто не могу понять…

Теперь Кроуфорд плакал. ― Ты… ты не можешь понять. Тебя там не было.

Байрон кивнул, и, казалось, сделал усилие, чтобы не позволить жалости ― или быть может отвращению ― проступить на своем лице. Он приблизился к прикроватной тумбочке и поднял с нее бумажный сверток. ― Лучше его припрятать. Хант наверняка вскоре заметит пропажу. Он знает вес сердца. Даже если он просто возьмет коробку, он поймет, что она пустая.

― Нет, ― сдавленно произнес Кроуфорд. ― Коробка весит столько же.

― Коробка, ― осторожно переспросил Байрон, ― весит столько же. Что ты туда положил?

― Я… э-э, о господи, петушиную голову. С кухни.

Байрон покорно кивал, и, казалось, не собирался останавливаться. ― Петушиную голову. Петушиную голову.

Все еще кивая, Байрон покинул комнату, бесшумно затворив за собой дверь.

Кроуфорд и Байрон слегли с сильным жаром, и в течение следующей недели обгоревшая на солнце кожа Байрона облезла с него огромными лохмотьями, и он то и дело расточал шутки по поводу змей, сбрасывающих свою кожу.

Но Кроуфорд, который мучался от своей беспомощности и изводился от нетерпения найти и спасти Джозефину и своего нерожденного ребенка, не находил эти шутки забавными.

Довольно долго он не мог пробудить в себе чувство голода или желание двигаться, но заставлял себя есть три раза в день и упражняться ― сперва простого поднятия несколько раз железной лампы, стоящей на прикроватном столике, было достаточно, чтобы вогнать его в пот и дрожь, но к концу второй недели его выздоровления он уже оправился достаточно, чтобы попросить Джузеппе принести ему пару кирпичей, и вскоре, в один прекрасный день, уже мог опустить их ниже талии и поднять над головой пятьдесят раз кряду.

Вскоре после этого для своих занятий он начал спускаться вниз и выходить в расположенный возле дома узенький огород, так как здесь наверху была закрепленная этажом выше крепкая балка, к которой крепилось несколько оплетенных растеньями шпалер, достаточно крепкая, чтобы он мог на ней подтягиваться. Кухарка Байрона сначала ворчала, когда видела его в своем саду, но потом, как-то раз, он помог ей набрать и отнести на кухню несколько полных пакетов базилика; и после этого она перестала смотреть на него волком, и даже раз или два улыбнулась и сказала Buon-giorno[382].

Байрон, казалось, поправлялся намного быстрее. Кроуфорд часто видел его за обедом, но в эти дни Байрон всегда был в сопровождении пустого, болтливого Томаса Медвина, старого знакомого из пизанского круга, а когда пару раз подвернулась возможность поговорить с глазу на глаз, и Кроуфорд пытался намекнуть лорду, что хочет обсудить задуманное ими путешествие, Байрон хмурился и менял тему.

Когда, наконец, двадцать первого августа Медвин уехал, Кроуфорд обнаружил, что вообще не может поговорить с Байроном. Лорд проводил все свое время, заперевшись в своей комнате и читая или прогуливаясь в большом саду с Терезой Гвиччиоли, и когда как-то раз Кроуфорд осмелился прервать двух влюбленных, Байрон сердито ему сказал, что если он еще раз вторгнется в их уединение, он вообще откажется от их планов.

Байрон просыпался лишь во второй половине дня, по всей видимости, проводя ночи напролет пьянствуя и лихорадочно набрасывая все новые стансы Дон Жуана. Он больше ни разу не появлялся на Боливаре и, по всей видимости, завязал даже с конными прогулками.

Когда Кроуфорд почувствовал себя достаточно хорошо, чтобы выходить наружу, он начал совершать прогулки по Лунг’Арно, пересекая мост, переброшенный через грязно-желтые воды Арно ― по которому так любил плавать Шелли ― и стучал в дверь Три Палаццо, где снова остановилась Мэри Шелли. Он надеялся, что она походатайствует за него перед Байроном, но она все еще была слишком расстроена смертью Шелли и разгневана отказом Ли Ханта позволить ей забрать сердце Шелли, чтобы думать о чем-то еще.

Кроуфорд думал, что знает, почему Хант столь непреклонен. На днях, после затянувшейся допоздна беседы за обеденным столом о Перси Шелли, Хант удалился вниз по лестнице, направляясь в свои покои ― а затем оттуда донесся его встревоженный возглас. Байрон послал вниз слугу, чтобы узнать что случилось, и Хант заверил того, что просто споткнулся… но каких-то несколько минут спустя все его семейство беспомощно убедилось, что Хант хоть иногда да отступает от своего часто провозглашаемого убеждения, что детей никогда не следует бить.

С тех пор Кроуфорд часто размышлял, отчасти со страхом, отчасти веселясь, поверил ли Ли Хант без сомнения пылким заверениям своих детей, что они знать-не знают, как могла петушиная голова угодить в коробку, в которой должно было лежать сердце Шелли.

Одиннадцатого сентября Мэри выехала из Три Палаццо, направившись в Геную. Позже Кроуфорду пришло на ум, что Мэри все же могла как следует поговорить о нем с Байроном, пока она была в Пизе, так как на следующий день после ее отъезда Байрон вызвал Кроуфорда в парадный сад Палаццо Ланфранки, в котором лорд и его любовница Тереза неторопливо обедали под раскидистыми ветвями апельсинового дерева, и в резких выражениях сказал Кроуфорду, что этот дом будет вскоре закрыт и освобожден, и что Кроуфорду придется его покинуть.