Владимир Березин - Группа Тревиля Страница 10

— А ты как относилась к лабораторным мышам? — спросил я вдруг. — Тебе было их жалко?

— Ты знаешь, не было. Сама удивляюсь — я, видимо, всю жизнь, пока жила в семье биологов, мышей не воспринимала как существ, которых можно жалеть. Ну вот собаку можно жалеть или кошку. А мыши для того и созданы.

Знаешь, мы с отцом как-то поехали на Кавказ, и там нас угощали шашлыком. Вечером перед этим хозяин вывел барана, чтобы его резать. Я была маленькая и заплакала: «Ему же будет больно!» — кричала я. «Не будет! Они привикли!» — сказал мне хозяин, и все взрослые стали ржать. Я ничего, конечно, не поняла, а в семье у нас с тех пор стало ходить это выражение «Они привикли», с таким, знаешь, горским акцентом.

— Я спросил это потому, что сейчас чувствую себя лабораторной мышью. Из тех мышей, что запускали в лабиринт.

— Нет же, ты всё-таки волк. Староватый немного, но всё же годный. Мы тебя откормим.

Мы ещё поговорили про мышей, про лабораторные работы, и вдруг оказалось, что она очень хорошо понимала, чем на самом деле мы занимались. Она всё понимала, а тогда её принимали за мебель. Её принимали за нечто бессловесное, а теперь оказывалось, что из обрывков разговоров она очень точно составила общую картину всего того, чем занималась наша группа.

— Который теперь час, ты не знаешь?

— Нет. А тебе завтра на работу? — спросил я.

— Нет. Но мне нужно в одно место.

Я почувствовал, что мне необходимо знать, в какое это место ей нужно. Одновременно я понял, что слишком быстро начинаю предъявлять права на её жизнь. Кажется, она могла читать мысли, потому что я сразу понял, что она всё поняла и тихонько засмеялась.

— Хочешь расскажу?

— Не хочу.

А потом мы прижались друг к другу теснее и стали делать всё то, что невозможно описывать. Так устроен русский язык, который работает лучше всякой цензуры.

Теперь мы лежали в темноте, но фонарь за окном был такой сильный, что мне казалось, что я на берегу моря. Огромная луна лезла в окно и заливала комнату белым светом.

Ловко это у нас получилось, потому что вот только что мы были по отдельности, и как-то вдруг получились «мы».

— Ты просто кролик.

— А ты всё-таки — Серый Волк?

— Да, я Серый Волк, только довольно потрёпанный. За мной охотится вооружённый отряд. Среди них снайпер Нуф-Нуф, сапёр Ниф-Ниф, а самый страшный из них — головорез Наф-Наф.

Они идут по моему следу, но вся беда в том, что я не помещаюсь ни в одну нору, даже в нору прекрасного кролика. Оттуда будут торчать мои задние лапы и хвост.

Ночь текла в небе Москвы, размешивая облака, растворяя дым и копоть. Город шумел особым ночным шумом мегаполисов. Я знал этот шум, потому что побывал во многих больших городах мира. Этот шум специальный и особый, он что-то вроде предупреждающих звуков разных зверей. Большие города этим рокотом предупреждают зазевавшихся людей — мы, города, не спим никогда. Мы всё время бодрствуем, и никто не сможет застать нас врасплох.

Поэтому я, беглец, и не спал в эту ночь, принюхиваясь как зверь ко всему: к запахам бензина и дыма, к запахам незнакомой квартиры и прекрасному запаху молодой женщины, что лежала рядом.

А потом я спал крепко, но под утро проснулся и понял, что она ушла. Она ушла только что, потому что одеяло с её стороны ещё хранило тепло. Видимо она ушла в своё непоименованное ночью место, а мне торопиться было некуда.

Я перевернулся на другой бок и уснул. Мне снились яхты и то, как они ночуют на берегу океана, и волна, рассеянная молами гавани, тихонько качает их корпуса, а вокруг раздаётся тонкий звон от металлических частей и скрип от канатов.

На третий день я перезвонил Планше, и он сказал, что уже в курсе моей истории, и стоит ещё раз встретиться и всё обсудить.

Но никакой встречи не случилось.

Глава четвёртая

— Переодевайтесь, — сказал Штирлиц.

— Сейчас, — шепотом ответил пастор, — у меня дрожат руки, я должен немного прийти в себя.

Москва, 25 апреля. Сергей Бакланов по прозвищу Арамис. Бежим на Запад. Странный человек Кравец.

Утром у подъезда Ксении меня ждал в машине Атос.

Ксения вышла со мной, и оказалось, что появление Атоса у её подъезда и для неё стало неожиданностью.

Всё-таки у него был аналитический склад ума (если, конечно, в Москве ещё не ввели систему принудительной пеленгации мобильных телефонов).

Он ждал меня и велел быстро собираться — дело, по его словам, пахло жареным. Меня нужно было вывозить из города, и желательно быстро и тайно.

Атос появился внезапно, как настоящий мушкетёр. Он повёз меня к себе в институт. Мы ехали по Москве и я ощущал, что старые времена вернулись — всё было как в прошлом. Развевались мушкетёрские плащи, шпаги сверкали на солнце. Меня спасали, и на войне как на войне, когда твой друг в крови, a la guerre comme a la guerre, когда твой друг в крови… и всё такое.

Один наш друг куда-то пропал, другой наш друг лежал в крови в каком-то подмосковном морге, а мы летели в неизвестность.

Атос, впрочем, был спокоен как всегда.

Его соображения были просты: у него начиналась очередная штатная экспедиция в Зону.

Согласно межправительственному соглашению груз машин, идущих на Зону, не досматривался.

Атос выдал мне запас еды и питья и запер в кузове экспедиционной машины.

Я услышал, как она тронулась. В этот момент я покачнулся, но сохранил равновесие, а потом полез между коробок, прижимая к груди две большие пластиковые бутылки — одна из них была наполнена водой, вторая предназначалась для той же воды, но уже некоторое время спустя.

Среди прочего оборудования внутри кузова я нашёл капсулу для гибернации, влез под крышку, и приладил себе для смеху на грудь наклейку с большими печатными буквами «Опытный образец».

Я и был своего рода «Опытный образец».

Я лежал и старался уснуть, и скоро это мне удалось. Мне начал сниться старый сон про то, как мы идём на сорокафутовой лодке от Доминиканы к Тортуге, которую наш товарищ называет «Тортю». Я только третий год живу в Штатах, и на яхту меня взяли в первый раз, я ничего не умею, и неизвестно, чего больше боюсь — вляпаться в какую-то передрягу или показаться товарищам лохом. И вот мне дают конец в руки, и я ощущаю то, что, наверное, ощущает наркоман, которому игла вошла в вену. Я испытываю чувство абсолютного счастья и одновременно перестаю ощущать силу земного притяжения.

Старый мир цепляется за меня страхом и прочими опасениями, но я уже открыт новому миру, и то, что на нас налетает шквал, меня уже не пугает…

Конечно, я всё равно просыпался несколько раз и я всё время тратил некоторое усилие, чтобы вспомнить, где я.

Меж тем машина несла меня прочь. Я ехал как Ленин — в опломбированном вагоне, впереди у меня были тоже броневики и вооружённые люди, только это была не моя революция.

Атос спасал меня, но иногда мне казалось, что всё это зря — надо пустить мою судьбу на самотёк.

На удивление я проспал все границы, но внезапно услышал, как дверь открывается. На всякий случай я приготовился к самому неприятному, но это опять был Атос.

Он подал мне руку и помог вылезти из кузова, как ребёнку.

Грузовик стоял в полутёмном ангаре.

Мы были только вдвоём, и Атос с облегчением хлопнул меня по плечу. Не дрейфь, дескать, мушкетёр, всё позади.

Однако мы понимали, что всё было только впереди — и хорошее, и не очень.

Как говорил один литературный герой: «Не дрейфь, лейтенант, дальше будет ещё хуже».

Атос отвёл меня к моей будущей норе.

Это была комната в двухэтажном бараке-общежитии. Впрочем, в моей стране слово «барак» означало что-то ужасное: «скандалы, драки, карты и обман». То, что Атос назвал «бараком», был серебристый сборный дом с комнатами-капсулами, в каждой из которых была душевая кабина, унитаз, кровать и письменный стол.

Дом был собран по стандартным чертежам ООНовского проекта, который был сделан не для Зоны, а для всех научных городков, раскиданных по миру. Такие же дома стояли где-то на Камчатке или в перуанском «Заповеднике аномалий» — с поправками на климат, разумеется.

Дальше здесь были минные поля, а потом полоса охраны спецбатальона ООН. Эта конфигурация сохранялась и в ливийской пустыне, и в камбоджийских джунглях.

Однако компоновка и набор удобств в домиках были примерно одинаковыми — и здесь, и где бы то ни было.

Я принял душ и только решил хлопнуть виски, предусмотрительно принесённый Атосом, как в дверь постучали.

На пороге стоял смутно знакомый мне человек.

Ба! Это был очередной мой знакомый из прошлой жизни — Олег Мушкетин, по прозвищу Мушкет.

Был он, кажется, уже с вискарём внутри, довольный как слон. Круглое его лицо растянулось в улыбке.