Да, урук-хаи мы! - Геннадий Борчанинов Страница 10

— Чьё это перо? — спросил я.

Тот лишь покачал головой, возвращая его мне. Воины тоже пожимали плечами, так что яснее не стало. Я тяжело вздохнул и поднял глаза к небу, глядя на возвыщающийся над нашими головами пик, вершина которого скрывалась за пуховой периной облаков, и меня пронзила страшная догадка.

— А что… Там? — я указал рукой на скрытый за облаками пик.

Он выглядел почти неприступным, отвесные скалы возвышались над нами, как стены, но я готов был поставить что угодно, что местная молодёжь не раз поднималась туда за птичьими гнёздами или из простого юношеского бахвальства.

— Там? — хмыкнул Урдмог. — Да ничего, пожалуй. Холодно и ветрено, ещё холоднее, чем тут. Птиц почти нет, охотиться не на кого.

— А можно туда подняться? — спросил я.

— Наверное… — протянул старик, задумчиво почёсывая редкую бородёнку. — Сложно только.

Ну, комсомольцы лёгких путей не ищут. Умный, конечно, гору обойдёт, но мы же тупые орки, а значит, придётся карабкаться вверх. Очень уж мне было любопытно проверить свою догадку.

Мы вернулись обратно в деревню, потому что лезть в гору без ледоруба, верёвок и прочих альпинистских штуковин я побаивался, хотя местные лазали и так. Тут, разумеется, карабинов и ботинок с шипами не завезли, но хотя бы верёвками я запасся с лихвой. Со мной вызвались идти ещё четверо местных, один бы я точно не справился. Почтенный Урдмог, сославшись на преклонный возраст, лезть в гору отказался, но я его прекрасно понимал и не осуждал.

Погода сегодня идеально подходила для восхождения, так что упускать такой шанс было нельзя. Вообще я несколько раз ходил в горы, но это были низкие и пологие Хибины, причём летние, причём мы выбирали не самые сложные маршруты. Снежные пики и ледяные шапки я видел только издалека.

Вскоре мы выступили, и подниматься нужно было не от родника, а совсем с другой стороны. Наверх всё же вела узенькая тропка, пусть по ней и не так часто ходили. Четверо проводников, Грогбок, Лургуш, Зогнаб и Ургшак задали довольно быстрый темп, и я едва за ними поспевал. Я всё же был не столь привычен к подъёмам на столь крутые склоны. Двое шли впереди, прокладывая путь, двое шли сзади, страхуя меня от падения. Я сразу признался, что по горам скакать совсем не мастер.

Идти было тяжело, холодно и скользко, я быстро выбился из сил даже при том, что шёл, опираясь на посох. Даже орочья выносливость пасовала перед крутостью этих склонов. Хотя мои спутники выглядели бодрыми и весёлыми, болтали и перекидывались шуточками. Да уж, тут как с восхождением на Эверест, когда профессиональные альпинисты падали без сил во время подъёма, а местные проводники-шерпы вынуждены были ещё и таскать их туда-сюда.

Мои проводники, впрочем, с пониманием относились к моей слабости, лишь иногда беззлобно подшучивая над моим кряхтением и тяжёлым дыханием. Никаких оскорблений и прочего, они знали, что злить меня опасно. Только естественная гордость мастера в своём умении, снисходительная надменность горцев. Мы, хоть и жили в этих же горах, для них считались неумехами-равнинниками.

Тропа истончилась и исчезла, подниматься дальше пришлось по целине, карабкаясь по острым торчащим камням и цепляясь руками за осыпающуюся поверхность. Я имел смелость обернуться и поглядеть вниз, и едва удержался на тропе. Голова закружилась от внезапной смены ракурса и той высоты, на которую мы забрались. Внизу жирной кляксой виднелась деревня Белых Ястребов, из орочьих чумов поднимались жидкие струйки дыма, а ещё ниже крохотной точкой в долине лежала деревня Кривых Копий. Я шумно выдохнул, развернулся обратно к тропе и всеми конечностями вцепился в твёрдую поверхность, внезапный приступ страха парализовал меня целиком не хуже паучьего яда.

Проводники терпеливо ждали, пока этот приступ пройдёт, и я едва не скомандовал повернуть назад, но потом посмотрел вверх и понял, что мы прошли уже больше половины пути, и отступать теперь будет глупо и нерационально. В конце концов, я покорил все племена орков, значит, и эта гора мне обязательно покорится. Вверху, у самой вершины, я увидел крохотные точки, летающие в тумане облаков. Похоже, мы карабкаемся не напрасно. Я стряхнул наваждение и мы пошли дальше, упрямо поднимаясь на неприступные скалы и утёсы.

А потом я услышал тихое пение, которого совсем не ожидал услышать здесь, на высоте. Песнь доносилась будто издалека, тихо и ненавязчиво, но её дивная мелодия заставляла сердце сжиматься от волнения. Песнь завораживала и манила.

Глава 9

Дивная песнь, маячащая на самом краю сознания, на грани слышимость, будто придала новых сил, и мы все даже немного ускорились.

— Вы это слышите? — хрипло спросил Ургшак.

— А? Что? Да! — ответил ему Грогбок, и я понял, что песню слышу не только я.

Мы карабкались на самый верх, позабыв об осторожности, страховке и вообще обо всём, что существовало в этом мире. Теперь для нас важнее всего была та песня удивительной красоты, звучащая мягкими радужными переливами. Даже глядя вниз, я больше не испытывал того страха, только удивительную радость от того, что сумел взобраться почти на самую вершину. Всё казалось неважным, и даже промозглый ветер, пронизывающий до костей на этой высоте, казался лишь мелкой надоедливой неприятностью.

Я чувствовал, как бешено колотится сердце, а в глотке резко пересыхает и подкатывает странная тошнота, но не мог понять, из-за чего именно это происходит. Может, подкатили симптомы горной болезни, а может, это так воздействует песня, которая становилась всё громче, и нам с орками приходилось орать во всё горло, чтобы перекричать её и аккомпанирующие песне завывания ветра.

Ветер швырял нам в лицо шрапнель из снежной крупы, злобно выл, пытаясь сдуть нас вниз, в пропасть, но мы упрямо лезли вверх, цепляясь за мокрый снег. До вершины оставалось совсем немного, считанные метры, и очередной порыв холодного ветра вдруг принёс с собой не только звуки мелодии и хлопья мокрого снега, но и тошнотворный запах разлагающихся тел.

Я вспомнил вдруг, что это означает. Ничего хорошего. Я тут же заткнул уши пальцами, невыносимо страдая от того, что мне приходится лишать себя этих прекрасных звуков, но как только я это сделал, вместо пения стали доноситься только клёкот, вопли боли и отвратительный хохот.

— Стойте! — приказал я, перекрикивая шум ветра, но даже если бы меня услышали, то всё равно бы не послушали.

Мои проводники продолжали карабкаться наверх, игнорируя всё остальное. Им теперь было плевать на всё, кроме свербящей в мозгу песни, плевать и на меня, и на родную деревню,