Владимир Контровский - Горькая звезда Страница 11

На нелепое требование князь ответил туманно. Мол, вот на днях покрестим киевлян, потом свадьбу с Анной на Горе отгуляем и только после этого одно за другим начнем капища разрушать… То, что Почайнинскую чащу он трогать и в мыслях не имеет, князь опасному человеку не сказал. У тонкогубого ушастика свои дела и свои приказы, пусть сам их и выполняет, ибо ему, князю, после такого святотатства не удержать киевлян от бунта.

…К тому времени, когда Владимир обдумал все предстоящие дела и принял окончательное решение, за урочищем Желань загорбились кабаньими спинами камышовые крыши подольского предместья.

Зачиняй, гончар из Глыбочицкой слободы, невесело поглядел на дружинников, оцепивших толпу горожан частым охотным загоном, и торкнул воду босой ногой. Вода, в которую предстояло залезть для совершения нового обряда, была прохладной, хотя, конечно, не ледяной, как в весенние игрища на купальские проводы Мары.

О новой затее Владимира глашатаи раскричали еще со вчера. Мол, все от мала до велика, кто живет в слободах окрест Киевского детинца, должны назавтра поутру собраться под Боричевым взвозом, чтобы поклониться новому княжьему богу. Про греческий обычай водяного крещенья Зачиняй, по всегдашней своей дотошности, сразу же распытал соседа, Ломка Кожемяку, — тот вслед за своим отцом, не единожды бывавшим в Царьграде, молился Христосу и вместе с другими обитателями заможной гончарно-кожемяцкой слободы ходил в особый дом, отстроенный греческими волхвами в городском предместье и рекомый Ильиным храмом.

Самым тяжким для приятеля оказался вопрос о числе греческих богов. Кожемяка сперва пробовал повторять наизусть какие-то то ли заговоры, то ли скоморошьи сказки, услышанные от греков, а когда два отрока из городской стражи уже сотрясали ворота, грозясь княжьим гневом всем, кто не пойдет на реку, помявшись, признался, что бог у них то ли один, то ли их три. И так, и эдак говорят в церкви, а им, простым христианам, ничего толком не понять, знай поклоны бей да опускай серебряную деньгу в особую кружку.

Еще узнал важное Зачиняй. Оказывается, греческие волхвы со своим богом-богами простому люду говорить не дозволяют, а все через себя норовят передать. Жертвенные подношения, не чинясь, забирают и едят, а просьбы к Богу пишут за мзду на кусочках бересты и сами относят в свое капище.

Трудно было уразуметь Зачиняю, как это можно молиться, собравшись скопом и забившись в четыре стены? Праздники, гульбища, проводы Ярилы, Купальский день, Маслена — это понятно, они справляются всем миром. А вот тайный разговор со своим родовым богом-покровителем искони был у полян делом особым, прочих людей не касающимся.

Зачем, к примеру, ему, Зачиняю, таскаться в дальнюю даль, на самую Гору, за княжий теремный двор и делать подношения варяжскому богу воев Перуну? Или, обдирая бока о колючие ежевичники, носить мясо и вино в Почайнинскую чащу купеческому Велесу, если ему, с тех самых пор, когда он впервые положил ноги на гончарный круг, помогает сам Хнум? Это Перун, что ли, ведает, как и где искать лучшую глину? Не Велес ли подскажет, водой из какого ручья ее замесить? И уж не Христос ли нашепчет мастеру, каким огнем, большим или малым, нужно обжечь узкогорлые кувшины, чтобы любой напиток, что студеная колодезная вода, что густой кисель, что тягучая медовуха лились в них говорливо и звонко?

Солнце давно поднялось над землей, жаря согнанный люд и городящую берег стражу. В народе начал было расти недовольный ропот, когда со стороны дороги обозначилась кучка богато разодетых всадников, скачущих в окружении доспешной дружины. В стане томящейся городской верхушки сразу же началось шевеление — приехал князь, а стало быть, долгому постылому ожиданию вот-вот настанет конец.

Добравшись до берега, князь Владимир, под приветственные крики бояр и настороженное молчание толпы, расположился со свитой на невысоком пригорке между пристанью и далеко уходящей в Днепр песчаной косой. К нему сразу же подбежали городские холуи и начали о чем-то рассказывать, суетливо размахивая руками. Князь замахнулся плеткой на одного из старшин, тот согнулся в три погибели и замахал руками, словно мельница в бурный день. С пригорка сорвался и помчался вверх по взвозу всадник-гонец, а князь подозвал к себе начальника городской стражи и долго что-то ему втолковывал, то и дело поднося к толстому воеводскому носу свой тяжелый варяжский кулак, затянутый в червленую перчатку из тончайшего сафьяна. «Не соседовой ли выделки княжий сафьян?» — подумал, злорадствуя, Зачиняй. Как раз такие козьи кожи для перчаток, сапог и кушаков дубит и красит его приятель-христианин.

Гонец, посланный в детинец, споро вернулся назад, и вскоре вниз по крутому взвозу ужом потянулось шествие поющих греков-волхвов в длинных одеждах, сплошь покрытых золотым и серебряным шитьем. Вслед за волхвами шла восьмерка черных, как смоль, заморских рабов, несущих ярко расшитые носилки, в которых, как рассказывал Зачиняю знакомый плотник, что ставил в детинце новый боярский сруб, ездит посланник самого греческого кесаря.

Когда поющая вереница почти подошла к берегу, с пригорка, где стоял, не спешиваясь по варяжскому обычаю, князь, махнули рукой. Греки, хором заголосив, затянули напевную речь и стали надвигаться на толпу, размахивая на ходу дымокурами.

Оцеплявшие берег дружинники поддернули удила и двинули вперед застоявшихся в ожидании коней. Разночинный люд туго и нестройно повалил в воду. «Скидывать рубаху или нет?» — стал соображать Зачиняй. Он оглянулся на знакомого купца, принявшего в далеком Булгаре покровителя торговли, бога Аллу. Тот, сотрясая брюхом и переваливаясь с ноги на ногу, словно откормленный гусь, топал к воде, не снимая дорогих шелковых одежд. Дочь слободской шептуньи и почайнинского волхва, красавица Вторуша, не чинясь, стянула через голову тонкую рубаху, аккуратно сложила ее на песке, тряхнула волосами, золотом разлетевшимися по статной белой спине и, привычно ловя жадные взгляды стоящих близь мужиков, звонко рассмеялась. Так и пошло по всему берегу: кто заголялся без сраму, кто шел к воде облаченным.

Горшечник и охнуть не успел, как был вытолкнут в Днепр едва не по самую шею. Греки запели громче, натужнее и стали во всю силу окуривать берег. Подержав киевлян в воде, волхвы наконец-то отпели свою песню и, словно опасаясь отместки от мокрых уставших людей, стали отступать под защиту стражи. Кто-то снова махнул с пригорка рукой. Дружинники, словно рыбья стая на мелководье, разом повернули коней и разъехались в стороны. Горожане, кто отряхиваясь, кто выжимая полы одежд, начали выбираться на берег.

Зачиняй снял и выкрутил мокрую рубаху. Отряхнул ее, натянул липкий холодный лен, уступил дорогу боярину с огромным золотым крестом на груди, сидящему на чудной черно-белой, с большими пятнами лошади, в седельной сумке которой виднелся страшный стальной топор, и двинул в сторону тропы, что коротким путем через Щекавицкий холм вела огородами в лавку к тому купцу, который торговал его горшками. Нужно было взять денег и купить у ювелира приглянувшееся монисто — после сегодняшнего купания Зачиняй стал всерьез думать о том, что пора уже, наконец, посвататься ко Вторуше.

Сонгвар из рода Свардов тронул рукой свое новое украшение — золотой нагрудный крест, взятый в одной из корсунских церквей, — и, как приличествует настоящему всаднику, одними ногами двинул вперед подаренного конунгом коня. До пира, который сегодня дает Вальдомир, нужно будет еще успеть заехать к купцу и сговориться о продаже своей доли собранных полюдьем мехов.

Окинув взглядом разбредающуюся толпу, Сонгвар вспомнил, как десять лет назад он, босой шалопай, стащив у деда старую щербленую секиру, тайком, вслед за старшими братьями пришел в Хельсингер, где правнук конунга Рериха набирал дружину для похода на Киев.

Про Вальдомира тогда знали лишь то, что он сын знаменитого Свендослава, и этого оказалось достаточно, чтобы собрать несколько тысяч бойцов. Еще живы были те, кто ходил в походы под началом быстрого, как молния, и невероятно удачливого конунга, сокрушая жирные хазарские города.

По прибытии в русские земли выяснилось, что Вальдомир вовсе не законный наследник Свендослава, борющийся с узурпатором за обруч киевского конунга, как он сам про себя рассказывал, а бастард, сын наложницы, отсиживавшийся в Новом Граде, которого местные купцы решили призвать вместо законного конунга Ярополка, чтобы не платить Киеву торговую дань, и которого выгнали из города Ярополковы люди.

Обо всем этом поведал прибывшей дружине наместник киевского конунга, но даны и свены, поставленные во главе отрядов, посовещавшись, решили, что для затеянного дела законность Вальдомировых притязаний — дело десятое, тем более что его мать, как объяснил бывший киевский маршал Добреннар, была не простой наложницей, а, ни много ни мало, хранительницей ключей и наперсницей у самой Хельги, жены конунга Ингвара, которая по смерти мужа много лет правила в Киеве железной рукой. То есть, по понятиям тех же франков, мать бастарда занимала при Хельге почетную и высокую должность мажордома.