Николай Чадович - Особый отдел и тринадцатый опыт Страница 12

– Разве она для вас самих не опасная?

– В таком возрасте ещё нет. Она будто бы сонная. Крови человеческой не успела насосаться. Дави её, как обыкновенную аскариду. Только вы никому про мои планы не рассказывайте.

– Боже упаси! – Участковый перекрестился распухшим от бумаг планшетом. – Меня, откровенно говоря, другое волнует. А вдруг эта личинка не одна была?

– Такое совершенно исключено. Два существа подобного вида на одной планете ужиться не могут. Вот и расселяются по галактике.

– Как же они размножаются в одиночестве?

– Делением, только делением.

– Всё равно, как-то не верится… На сказку похоже.

– Да я, собственно говоря, и не настаиваю. – Цимбаларь небрежно пожал плечами. – Но подразделение, в котором я имею честь состоять, именно на таких сказках и специализируется. Делает всё возможное и невозможное, чтобы они никогда не стали былью.

В городские кварталы Цимбаларь углубляться не стал, а решил прогуляться вдоль окраины, по зыбкой границе между твердью и хлябью, оставшейся здесь в неприкосновенном состоянии ещё, наверное, со времен сотворения мира.

Взоры его невольно обращались на запад, где в паре часов езды от Пыталова находился другой город, теперь уже иностранный – город, в котором он хлебнул тягот армейской службы, научился обращаться с боевым оружием и познал мучительную сладость первой чувственной любви.

Там, на берегах медлительной Даугавы, развеялись многие иллюзии юности, осталась синеглазая девушка со странным именем Огре и случилось то, что психологи называют возрастной переоценкой ценностей.

На своём долгом веку тот город как только не назывался – и Динабургом, и Борисоглебском, и Двинском, и Даугавпилсом. Ливонские рыцари построили его как опорный пункт против жмуди, поляков и русских, но потом крепостные стены много раз сносились и снова надстраивались. Царь Алексей Михайлович однажды сжёг город дотла, зато другой царь, Александр Николаевич, одарил железной дорогой, одной из первых в империи.

Именно в Двинске родился хороший русский писатель Леонид Добычин, в зловещую предвоенную пору признанный товарищами по литературному цеху «лицом несуществующим» и вследствие этого утопившийся в другой речке того же самого северо-западного региона – Неве.

Больше всего Цимбаларя удивляло то обстоятельство, что сразу после пересечения рубежа, издревле разделявшего Псковскую землю и Курляндию, вся обстановка вдруг разительно менялась. Дальше к западу леса вдруг сразу становились чище, дороги шире, пиво вкуснее, водители дисциплинированней. Болота, извечный бич этих мест, отступали, затрапезные деревеньки сменялись ухоженными мызами, а полуразрушенные церквушки – величественными кирхами.

По ночам там ярко светились фонари, отражаясь не в грязи, а в асфальте. Каждый пригодный для земледелия клочок почвы был засеян. Люди по выходным не глушили сивуху, а хором пели протяжные старинные песни, напрочь лишённые русского надрыва. Даже местные комары кусались не столь отчаянно.

Иногда в голову Цимбаларя приходила еретическая мысль о том, что завидный порядок, давно ставший в Прибалтике нормой, связан вовсе не с характером населяющих её людей, а с веками датского, шведского и немецкого владычества. Ведь мордва и удмурты, ближайшие родственники эстонцев, здравомыслием, трудолюбием и трезвостью что-то не славились.

Неужели князь Александр Ярославович Невский допустил в своё время историческую ошибку, заступив Ливонскому ордену дорогу на восток?

Лучше бы пропустил мимо себя христианских рыцарей, стравив их с пришлыми степняками, а сам, подобно легендарной мудрой обезьяне, наблюдал со стороны за схваткой двух могучих и непримиримых хищников. От этого Руси всё равно хуже бы не стало.

Так нет же, отчаянно сопротивляясь западной экспансии, он побратался с Батыевым отродьем Сартаком, за что и был провозглашён великим князем, собирал для поганых дань, не забывая и о собственном кармане, а когда родной брат Андрей Ярославович, не стерпев подобного позора, поднял восстание, призвал себе на помощь орды хана Неврюя, причинившие Руси куда большее разорение, чем все предыдущие нашествия.

Но самое печальное даже не это, а то, что благодаря промонгольской ориентации Александра Ярославовича в русском национальном характере и в русской жизни на долгие века утвердились не самые лучшие качества конных варваров – презрение к регулярному, созидательному труду, раболепие перед властью, инстинктивная жажда разрушения.

Эх, история, царица всех наук… Чем глубже в неё вникаешь, тем больше впадаешь в недоумение и тихий ужас.

Школа, например, учила нас, что Грюнвальдская битва, в которой Тевтонский орден сошёлся с объединённым польско-литовским войском, есть яркий пример славянского братства, а смоленские полки, державшие центр, обеспечили союзникам победу.

Да только при более тщательном изучении вопроса вдруг выясняется, что смоляне, дравшиеся под Грюнвальдом, являлись подданными Великого Княжества Литовского и что почти все они, не имевшие опыта борьбы с рыцарской конницей, полегли в самом начале сечи, а центр удержала венгерская и чешская наёмная пехота, в таких делах, как говорится, собаку съевшая.

Что касается Московского княжества, то по тайному договору с Тевтонским орденом оно должно было ударить в тыл войску Ягайло. Но не успели. Промашка вышла. Пока собирались в поход, пока прощались с детками и жёнушками, пока пили отвальную, стремянную, оглоблёвую, а потом ещё добавляли на посошок, Грюнвальдская битва благополучно закончилась.

Один русский историк, причисленный потомками к демократическому крылу, по этому поводу стыдливо заметил: «Так уж случилось, что на определённом историческом этапе интересы Московской Руси и Ордена совпали».

Впрочем, аналогичным образом опростоволосилась и Литва, две трети населения которой составляли славяне, будущие украинцы и белорусы. Князь Витовт спешил на помощь хану Мамаю, но подошёл к Дону только спустя сутки после завершения Куликовской битвы, что называется, к шапочному разбору. Однако пограбить обозы отходящих восвояси русских дружин литвины ещё успели.

Маневровый тепловоз следовал на станцию Остров порожняком, и Цимбаларь, допущенный в кабину машиниста, мог без всяких помех созерцать окрестности, унылые и плоские, словно земля после всемирного потопа.

Сквозь кочки – главный компонент здешнего пейзажа – проступала ржавая вода, а лес, видневшийся на некотором отдалении, годился разве что на дрова. Попадавшиеся на пути деревеньки, как правило, не имели ни садов, ни заборов. Подкачала и телефонная линия, тянувшаяся вдоль полотна: деревянные опоры клонились во все стороны, словно стрелы язычников, поразившие святого Себастьяна на знаменитой картине художника Тициана, а провода провисали так, что коза могла зацепиться за них рогами.

Совершить террористический акт в такой скудной и малонаселённой местности мог только безумец. По крайней мере, такого мнения придерживался Цимбаларь.

С самого начала машинист поглядывал на случайного попутчика как-то странно и старался угождать любому его желанию. Скорее всего это было следствием наставлений, полученных от участкового. Хотелось надеяться, что тот проявил сдержанность и не стал характеризовать своего протеже как дипломированного охотника за инопланетными чудовищами.

– Вон уже и посибеевская будка виднеется, – сообщил машинист, стараясь перекричать гул могучего дизеля и стук колёс, свободно проникавшие в открытую кабину. – Вам где лучше сойти?

– Давайте прямо здесь, – ответил Цимбаларь, безуспешно пытаясь рассмотреть впереди хоть какие-то признаки человеческого жилья. – Немного пешочком прогуляюсь.

– Прямо здесь не получится. – Наивность пассажира заставила машиниста ухмыльнуться. – Это вам не «Жигули». У моей бандуры тормозной путь двести метров. Как раз к месту назначения и доставлю.

– Тогда я чуть подальше сойду. – Цимбаларю почему-то не хотелось покидать тепловоз на глазах у обитателей будки.

Десантирование прошло весьма успешно, если не считать досадного падения под откос, случившегося по вине самого Цимбаларя.

Будка, о которой ему уже все уши прожужжали, была вовсе и не будка, а полноценный жилой домик, судя по габаритам, перестроенный когда-то из товарного вагона.

На полотно железной дороги смотрели два мутноватых окошка и ещё четыре располагались по бокам. Уже одно это обстоятельство говорило о многом. В Псковской глубинке дом с шестью окошками был то же самое, что трёхмачтовая яхта в Карибском море.

Конечно, служебное жилище Посибеевых требовало хотя бы косметического ремонта, но в любом случае на лачугу оно не походило. Во дворе, огороженном казённым желто-зеленым штакетником, имелся сарай, сложенный из старых шпал, а на приусадебном участке росло с дюжину деревьев, часть из которых имела явные следы термического воздействия.