Яна Завацкая - Сильнее смерти Страница 12

С ним работала и Вилна. Она была не лучше и не хуже других. Но Кельм ненавидел её больше. В её присутствии не хотелось спать. Он привык на Тверди относиться к женщинам бережно – на Тверди они обычно слабее мужчин. Но Вилну он убил бы сразу, при первой возможности. Её даже не просто убить хотелось, а сделать сначала что-нибудь такое… он не знал точно, что. Но она слишком сильно унизила его. Такое невозможно было простить.

Тем более что она, казалось, точно чувствовала его состояние и говорила именно на эти темы, стараясь растравить ещё сильнее.

– Тебе не нравилось со мной трахаться? Мне кажется, ты меня ненавидишь.

– Правильно кажется.

– Но за что? – голубые глаза Вилны удивлённо распахивались. – Мне казалось, у тебя были такие оргазмы… ты был удовлетворён, разве не так? Ты проявил себя как мужчина. Кельм, ты должен гордиться – у тебя такая потенция. Женщина тебя хвалит!

Кельм отводил глаза. Всё, что он мог сказать на это, прозвучало бы глупо.

Лишь однажды он посмотрел на неё и сказал:

– Я не животное.

– А мы, по-твоему, животные? – поинтересовалась Вилна.

– Вы хуже, – воспоминания нахлынули на него, и он замолчал, сжав зубы. Что тут говорить? Тут стрелять надо.

– Вы… как гнуски, – наконец выговорил он.

– У гнусков, кстати, нет секса в нашем понимании. Партеногенез. Это искусственные существа. А если ты считаешь нас жестокими… Кель, мне это странно слышать от дейтрина! Мне жаль тебя. Жаль, что приходится применять к тебе такие меры. Но ведь в итоге это всё необходимо для твоего исцеления. Искалечили тебя в Дейтросе. Тебя же калечили всё детство… одни только телесные наказания чего стоят.

Кельма пороли в школе три раза за всю жизнь. И один раз влетело от отца. И только один из этих случаев – как раз в вирсене, когда на него наговорили, – он воспринимал как обиду и несправедливость. По правде говоря, эта проблема никогда особенно его не занимала, и всё это не казалось чем-то ужасным или даже заслуживающим внимания.

– Тебя с двенадцати лет заставляли воевать. Хорошо, пусть с четырнадцати. Но военное училище с двенадцати. У тебя сломана психика. Промывание мозгов. Жёсткая психическая обработка церкви и государства. Сейчас мы делаем то же самое, потому что нет другого выхода – иначе тебя не вылечить. Ты больной, несчастный человек, понимаешь? Ты даже не представляешь, что такое норма. Как можно быть счастливым. Вся твоя жизнь была беспросветным серым существованием с мелкими радостями мазохиста.

– Кого-кого? – не понял Кельм.

– Есть психосексуальное извращение – когда человек получает физическое наслаждение от собственных страданий и унижения. Другая сторона – садизм, получение удовольствия вплоть до оргазма от чужих страданий, – пояснила психолог.

Кельм подумал. Да, вроде он что-то слышал – никогда всерьёз не занимался психологией, в квенсене давали только самые основы. Насчёт удовольствия от чужих страданий – пожалуй, он мог припомнить пару таких знакомых.

– По-моему, мне никакие страдания никогда удовольствия не доставляли, – сказал он. Почему-то эта мысль была крайне унизительной. Вилна уловила это.

– Поскольку сексуально ты не развит абсолютно, у тебя это извращение не выражается в возбуждении и оргазме. Но у тебя развилось соответствующее психическое нарушение. Это часто бывает на почве христианства, религии, которая ломает людей, – поэтому, из соображений гуманизма, христианство у нас запрещено. Ты уверен, что не имеешь права на комфорт, покой и удовольствия. Тебе кажется, что ты отвечаешь за всё, что происходит в мире. И да, в определённой степени ты стремишься к страданиям, потому что тебе кажется, что ты обязан страдать, работать и воевать и что за это ты будешь каким-то – пусть духовным – образом вознаграждён. Ты чувствуешь удовлетворение, когда, по твоему мнению, ведёшь себя правильно. И всё это тебе нравится.

Кельм ошеломлённо смотрел на неё. Невозможно было не признать – она права. Всё, что она говорит, – правда. Но он привык думать, что это хорошо, что к этому надо стремиться..

– Вот и сейчас ты сопротивляешься потому, что считаешь низким и неправильным думать о себе. Мы заставляем тебя думать о себе. Вплоть до боли, потому что боль любого альтруиста заставит сосредоточиться на себе самом. Ты никогда не рефлексировал – а вот теперь начал. Ты всё ещё мыслишь в категориях войны – предательство, враги, свои. А что произошло фактически? Ты обрёк на муки и смерть любимую девушку. Предал её. Теперь остался один и наслаждаешься сознанием своей правильности. Разве не так?

– Не так, – ответил Кельм, но из чистого упрямства. Потом он подумал, что давно перешагнул границу, о которой предупреждали, – начал прислушиваться к тому, что говорит эта сука, и даже возражать ей мысленно. Его действительно ослабили так сильно?

– Я не буду убивать дейтринов, – сказал он.

– Да? Но ты убивал дарайцев. Разве для Бога твоего есть разница между людьми? Разве ваш же Христос призывал делить людей на своих и чужих?

Кельм замолчал, сбитый с толку. Вообще-то она права. Наверное. Он знал, что – неправа, но не представлял, как можно это доказать и объяснить. Хотя бы самому себе.

– Наш мир, в отличие от вашего, предоставляет возможность каждому человеку жить и развиваться в счастье и довольстве. У нас просто другой принцип существования. Каждый – абсолютно каждый – должен думать прежде всего о самом себе, о своих желаниях, затем о близких людей. Человечество или какие-то идеи – это вообще несущественно. Это забота философов. Отдельного человека это не должно касаться. Знаешь, как работают муравьи? Когда они тащат добычу в муравейник, каждое насекомое толкает в собственном направлении – а в результате добыча движется вперёд. Когда каждый думает о себе и, может быть, о своей семье – в итоге мы получаем правильное, гармоничное развитие всего общества. Поэтому лучшее, что ты можешь сделать для мира, – стать счастливым. Таковы законы природы, Кельм. Ты можешь что-то придумывать сверх них, но ты не можешь их изменить.

– Ты зря стараешься, Виль, – сказал он, – я всё равно не буду на вас работать.

Туун больше, чем другим, удавалось разговорить Кельма. Он реагировал на неё. Он иногда начинал ей отвечать, даже спорить с ней.

– Пойми, Кельмин, ты искалечен психически. На войне невозможно остаться нормальным человеком. Именно поэтому в нашем обществе… у нас есть очень небольшое число профессиональных офицеров, и они редко принимают непосредственное участие в боях. Это штабисты. А в качестве бойцов используются роботы и вообще техника, в Медиане же – вангалы. Ты имел с ними дело?

– Да.

– Возможно, ты заметил, что их умственное развитие несколько заторможено, усилена агрессия. Они абсолютно нечувствительны. У них высокий порог и болевой чувствительности, и эмоциональной. Ну и физическое развитие. Только их мы используем в боях. Конечно, вынужденно. Это тоже не слишком гуманно, но у нас нет иного выхода, мы воюем против вас, и… По крайней мере, обычные люди не должны страдать. А у вас…

– А у нас всё наоборот, – сказал Кельм, – мы используем в боевых действиях даже не обычных людей… Самых чувствительных. Эмоциональных. Психически неустойчивых. У нас полквенсена было таких.

– И это преступление, – заметила Туун, – заставлять творческую личность воевать…

Кельм усмехнулся. В тоорсене он был одним из лучших учеников. Ярко выраженные способности к лингвистике. Вот и дарайский он знал прекрасно. И два триманских языка. Однажды победил в краевом конкурсе по лингвистике. Уже делал самостоятельные художественные переводы. Наверное, он стал бы блестящим филологом…

Он никогда не жалел о назначении в квенсен. И никогда – даже сейчас – не захотел бы вернуться обратно и всё переиграть. Стать кем-то другим.

Впрочем, он стал отличным солдатом, как в Медиане, так и на Тверди. Ему вообще всё удавалось.

Жалко бывало Лени и таких, как она. Не очень-то приспособленных и сильных. В квенсене им приходилось тяжело. Но Кельм знал точно – и Лени никогда не хотела другой судьбы.

Постепенно боль уменьшалась, в спокойном состоянии он то ли её уже не чувствовал, то ли просто привык. Раны заживали, видимо. Тогда Линн отдал очередное распоряжение – больше Кельму не давали пить. И есть тоже.

Беседовали с ним почти непрерывно, давая лишь короткие передышки на сон. Сам Линн, Вилна, ещё двое психологов или Бог весть, кем они там были, изредка появлялся и Гелан. Кельм уже не замечал особой разницы между ними. Он почти не слышал того, что ему говорили, временами прорезалось что-то острое и болезненное – и всё. На пятый день он понял, что значит умирать от жажды. Язык стал огромным и сухим и с трудом ворочался во рту. В глазах висел огненно-белый шар, заслоняя окружающее… Где-то на периферии маячило сухое зеленоглазое лицо. Кто это? А, Гелан.