Исправительная академия - Алекс Хай Страница 13

Кстати, почерк у нее был такой же, как и у большинства врачей в моем привычном мире: проще расшифровать шумерскую клинопись, чем понять, что она там строчила.

— Прямо сейчас есть жалобы? — она оторвалась от карты.

Я пожал плечами.

— Обезболивающего бы…

— На руки не выдаем, прием только под присмотром. Сейчас я могу дать вам таблетку, но не более трех в сутки и только в медпункте.

— Боитесь, что торговать ими начну? — улыбнулся я.

Медичка тяжело вздохнула.

— Если бы только это… У нас как-то один умник чуть не схлопотал инфаркт в двадцать лет. Набрал кофеиносодержащих лекарств и запил кофеиновым же напитком. А сердце слабое… Хорошо, что лекари всегда дежурят — воспользовались силой и быстро вытащили.

Женщина отложила ручку и уставилась на меня. Не сказать, что она была писаной красавицей, но какой-то неуловимый шарм в ней имелся. Вроде и черты лица по отдельности неправильные, и глаза чуть навыкате, и нос тонковат, и подбородок маленький — а, надо же, вместе все складывалось во вполне приятный образ.

— Вы что думаете, Оболенский, здесь такие строгие правила лишь потому, что мы нашим воспитанникам зла желаем? Думаете, сюда в надзиратели отбирают самых жестоких, чтобы они на вас отводили душу? Нет же. Правила стали жесткими потому, что мы вас спасти пытаемся. От самих себя. Здесь у меня через одного такие, как вы — те, кого родители берегли, кому потакали, не замечали или сознательно игнорировали ваши выходки… А как клюнул жареный петух в одно место, так спохватились! Обычно же у нас как в родовитых семьях — отец крутится в политике или делах, мать ведет светскую жизнь. А дети в лучшем случае, остаются на бабушках да гувернантках. Да и гимназии превратились черт знает во что… Таких выпускников доводилось видеть, что невольно задумываешься, чему их там учат. А потом — бах — и сыночек родной разбился на угнанной машине, да так, что едва с того света вытащили. Или девица нанюхалась какой-то дряни в дорогом клубе — и лекари едва успели сердце запустить…

Я молча слушал — даже затаил дыхание, позволяя медичке выговориться. Насколько же, видать, ее все это достало.

— Запомните, Оболенский: правила пишутся кровью и слезами, — тихо сказала женщина и снова взялась за писанину. — Вам назначаю обезболивающее на два дня. Утром и вечером. При необходимости можете обратиться в обед — вашего надзирателя я предупрежу.

— Спасибо… Боюсь, вы не представились.

— Елена Зиновьевна, — наконец-то представилась она.

— Спасибо, Елена Зиновьевна.

Медичка вытащила из ящика небольшой пузырек, вытряхнула оттуда крупную таблетку и положила на блюдце.

— Вода на тумбочке.

Я с трудом проглотил обезбол, таблетка едва не застряла в глотке. Ну, жизнь понемногу налаживалась. По крайней мере, эта Елена Зиновьевна показалась мне просто уставшей от бесконечной работы с глупыми людьми женщиной. Но ни злости, ни презрения к себе я в ней не почувствовал. Просто каждый защищается от негатива по-своему.

— Карта останется у меня до вашего выпуска, — сказала медичка. — О необходимости посетить медпункт сообщайте своему надзирателю. Имейте в виду, что у него будет доступ к вашим медицинским данным. А я обязана фиксировать все.

Не знаю, на что именно она намекала, но на ус намотал.

— Понял. Еще раз благодарю, Елена Зиновьевна.

— Тогда вы свободны, Оболенский.

В коридоре меня уже дожидалась старшая надзирательница. Судя по всему, мое здоровье никаких опасений не вызывало, потому как медичка ничего ей не сказала. О печати, к слову, тоже не сочла нужным упомянуть.

— Что ж, Владимир Андреевич, — улыбнулась она. — Теперь можно поздравить вас с окончательным зачислением в ряды воспитанников Академии. Сейчас мы пойдем в жилой корпус, я познакомлю вас с вашим надзирателем и покажу место, где вы будете жить.

Наконец-то меня провели по более-менее парадным частям здания. Жилой корпус занимал западное крыло главного здания. От лестницы налево по широкому коридору до конца, затем через стеклянную галерею в сам корпус.

А вот здесь уже во всем чувствовался суровый быт. Двери становились тяжелее, замки — крепче. Стены коридоров здесь просто отштукатурили, а пол был выложен чуть шероховатым кафелем, чтобы ноги не скользили. Пустовато, но идеально чисто.

Пока мы шли, Евдокия Павловна зычным голосом рассказывала о жизни «узников».

— Воспитанники разделены на четыре группы, — вещала она. — Первая группа — исправившиеся. Это кандидаты на скорейший выпуск из Академии. Как правило, воспитанники проходят небольшой испытательный срок, в течение которого мы окончательно определяем, готовы ли они выйти отсюда.

— А вторая?

— Вторая — те, кто встал на путь исправления и делает заметные успехи. Им еще далеко до полного перевоспитания, однако их поведение нас обнадеживает.

Я набрался наглости и задал волновавший меня вопрос:

— В какую же группу определили меня?

— В третью. Все новоприбывшие по умолчанию попадают в третью категорию. Но многие надолго в ней остаются. Третья группа — это новички и воспитанники, прогресс которых незначителен. Это, увы, самая обширная категория.

— Но, выходит, есть еще группа и похуже?

— Неверная формулировка, Оболенский, — криво улыбнулась старшая надзирательница. — Хуже — не самое верное слово. Четвертая группа — это безнадежные. Те, в ком мы вовсе не видим потенциала для исправления. Обычно бьемся до последнего за каждого из воспитанников…

— И все же находятся те, о кого вы ломаете зубы? — улыбнулся я.

— Скверный повод для шуток, Владимир Андреевич, — отрезала женщина. — Чаще всего в четвертую группу попадают либо убежденные… маргиналы, либо попросту нездоровые люди. К сожалению, отклонения встречаются и у аристократии. И порой эти отклонения не так уж и невинны. Если у нас возникают подозрения, что воспитанник имеет проблемы ментального характера, мы стараемся подобрать для него специализированный пансион. Утешает лишь то, что четвертая категория — самая малочисленная.

Короче говоря, четвертая группа — это наверняка постоянные «клиенты» карцера, психи и другие напрочь поехавшие личности. Очаровательная компания. Как же мне повезло оказаться в третьей.

— Должна