Владимир Березин - Путевые знаки Страница 14

Организм привык к жизни без перемен, а когда что-то меняется, то всё в организме сбоит. А когда что-то происходит, то есть происходит какая-то дрянь, то сознание связывает сбой организма с происшествием и называет всё это предчувствием.

Сейчас я обливался потом, ноги в защитном комплекте промокли, причём промокли изнутри от стекающего пота. Предчувствий было хоть отбавляй, и они меня, увы, не обманули.

Я начал было успокаиваться, и когда мы прошли довольно далеко, то сзади раздался странный звук. Математик с Мирзо отчего-то не обратили на него внимания, а вот мы с Владимиром Павловичем обратили, и ещё как обратили, потому что ходили в Москве по коллекторным системам, а вот они, видать, нет.

Звук нарастал, и это был звук падающей воды, он усиливался и усиливался, переходя в грохот.

Вода стала бить по ногам, стремительно поднявшись до колена, и мы стремительно побежали к шахте слияния.

Откуда только силы взялись! Я нёсся по тоннелю, почти не ощущая за спиной тяжёлого рюкзака с ящиком, автомат мотался у меня на груди, норовя выбить зуб пламегасителем. Владимир Павлович тоже драпал во все лопатки, да так, что даже наши хозяева, люди тренированные, чуть подотстали.

Вода неслась мимо нас, обдавая вонью и пеной. Мы всё равно бежали медленнее потока, и поднимать колени в нём становилось всё труднее. Вот уж точно, чего я не сумею, так это плыть в нём. Печень ныла у меня в боку. Старый Ким прививал мне дыхательную гимнастику, но бегать никто меня не учил. Никто никого не может научить бегать в тесных тоннелях в окрестностях станции «Сокол», нет там места. А теперь мне приходится помирать из-за этой слабости. Даже ругаться сил у меня не было, а вода дошла уже до пояса, и я слышал только её шум, заглушавший и тяжелое дыхание, и сумасшедший писк дозиметра.

Наконец мы вбежали в шахту и, как обезьяны, полезли на железную лестницу.

Прямо под нами стремительно неслась вода, поднимая зелёную пену. Дозиметр продолжал пищать, я понимал, что это радиоактивный ил, слежавшийся было, но взбаламученный потоком воды. А вода прибывала, вскоре заполнив почти весь тоннель. Определить, где граница жидкости и пены, я не мог.

Мы привязали ящики к лестнице и уселись на жёрдочках, будто воробьи. Правда, рано мы успокоились, нас чуть не сдуло воздушным ударом из тоннеля, а потом всё успокоилось. Шум стих, вода продолжала нестись внизу, невидимая под слоем пены, но нас немного попустило.

Что было делать дальше — непонятно, тем более что вода прибывала.

Но не было печали… Я почувствовал, что на меня ещё и льёт сверху. Господне наказание какое-то! Долго так сидеть никому из нас не хотелось, потому что время работало против нас.

Можно, конечно, мокрыми печальными птицами сидеть тут, ожидая момента, пока вода спадёт, но, во-первых, она реально фонила, а во-вторых, неизвестно ещё, кто к нам приплывет снизу. Одна отрада, дыхание у меня нормализовалось, сердце больше не кололо, а печень уже не ныла. Это то, что называется «перевести дыхание».

Наверху страшно, но тут страшнее, и мы полезли наверх, на свет. Лестница была когда-то крашена красной краской, и прямо перед глазами я видел её уцелевшие кусочки, ржавчину, маленькие кусочки цемента, оставшиеся на внутренней стороне лестницы, наверное, со времён строительства.

«На свет, на свет», — бормотал я, как заклинание. Единственно, куда стоит двигаться в подземелье, так это на свет.

Я был на самом верху, и именно мне пришлось высаживать тяжёлую чугунную крышку. Было бы обидно сдаться бушующей воде, будучи уже почти на поверхности, но крышка в последний момент поддалась, и мы друг за другом вывалились на мостовую. Все мы лежали в лёжку, тяжело дыша. Нам повезло несказанно, ведь над колодцем мог стоять автомобиль, крышка вообще могла быть завалена обломками, за эти годы железо могло намертво привариться к своей обечайке, да мало ли что могло быть.

Ничего себе денёк, мы побыли и обезьянами, и птицами, и жабами, вот только не стали рыбами — и то дело! Было видно, что тут, на поверхности, только что прошёл дождь, — потрескавшийся асфальт быстро высыхал, парило.

Отдохнув, мы вытащили из шахты рюкзаки и принялись озираться. Что это было за место, я так и не понял, да и Математик не смог определиться по карте. Таблички на домах отсутствовали, и оставалось только ориентироваться по компасу.

И вот мы снова двинулись, не очень понимая куда, через какие-то дворы.

Математик вёл группу особым зигзагом, стараясь идти так, чтобы видеть перспективу, а самим укрываться в тени.

Я внутренне согласился с Математиком. В незнакомом месте нужно иметь наилучший обзор, прощупывая пространство взглядом на дальних подступах. А самому необходимо держаться стен, чтобы использовать последний шанс и в случае чего юркнуть в подъезд или подворотню. В подъезде, конечно, может, тебя тоже схарчат, но ведь ты всё равно проживёшь несколько дольше, чем в когтях этих квазичаек, которые могут подкараулить тебя в темноте.

Мы повернули направо, потом налево, миновали какую-то церковь и вдруг очутились прямо на пустынном Каменноостровском проспекте. Тут-то мы и рухнули на мостовую, которая, кстати, здесь сильно потрескалась и проросла жёсткой жёлтой травой.

И тут я увидел чёрную фигуру одиноко бредущего человека. Мы ощетинились стволами, но человек удалялся прочь, будто не замечая нас. Очень мне не понравился этот человек, был в нём какой-то ужас, и я подумал, а не мифический ли это Кондуктор? Но фигура исчезла, и нас как-то попустило.

«Горьковская» оказалась станцией брошенной. Вестибюль был заложен мешками с песком, которые, правда, уже сгнили, развалились, и баррикада осела. На нашу удачу, эскалатор не развалился, и мы осторожно спустились вниз по покрытым плесенью ступеням. Чем ниже мы спускались, тем более влажным был воздух. Это был даже не запах склепа, а запах заброшенной штольни под плывуном.

Однако электричество тут было. Время от времени вспыхивала одинокая лампа в середине наклонного хода, а когда мы достигли перрона, то увидели, что он, хоть тускло, но освещён. Только ступить на него было невозможно — платформа была залита чёрной водой вровень с путями.

Мы молчали, и в тишине было слышно, как гулко падают с потолка большие, налитые мрачной силой капли. Идти было некуда — разве что плыть.

Хорошо, что мы оставили ящики наверху, а то пришлось бы с ними подниматься обратно. Из темноты донёсся новый звук, и, кажется, это был плеск вёсел. Я представил себе, как сейчас из темноты, будто Стенька Разин на челне, вырулит суровый и непреклонный питерский житель.

Но нет, из темноты никакая лодка не выплыла, зато мы увидели то, из-за чего, стараясь не шуметь, но очень быстро, стали подниматься на поверхность. Всё дело в том, что по станции плыла гигантская водяная змея. Да что там, вся чёрная вода оказалась Шивой, что-то там плыло и копошилось, шла какая-то внутренняя, скрытая водою жизнь. Сами не понимая как, мы взлетели наверх за минуту и повалились прямо на толстый слой пыли в вестибюле.

Вдруг наш таджик беззвучно вскочил с пола и тенью метнулся в сторону. Обернувшись, он показал Математику один палец: дескать, там, за баррикадой, один человек.

У меня заныло в животе, и я с тоской подумал, что Кондуктор всё-таки пришёл за нами.

Оказалось, однако, что рядом со станцией на поломанной скамеечке сидит весёлый маленький человечек и машет нам рукой. Он не был вооружён, вернее, его карабин был прислонён к скамеечке, а при такой беспечности я бы скорее приравнял человечка к безоружному.

Человек оказался каким-то Семецким. Он произнёс своё имя с гордостью и зыркнул на нас глазами: дескать, что скажете?

Мы переглянулись и пожали плечами. Никакого такого Семецкого мы не знали.

— Ну как же, я ведь поэт. — Семецкий почти пропел последнее слово.

— Поэт — это хорошо, это чудесно, — примирительно сказал Владимир Павлович. — Ну а в миру-то вы кто?

— Я был сторожем в зоопарке.

Это нас насторожило. Во-первых, сторожа в зоопарке нечасто встретишь, не говоря уж о том, что никакого зоопарка, поди, тут двадцать лет не было. Во-вторых, этот наш поэт мог бы нас и предупредить, куда мы лезем. Как оказалось, он давно наблюдал за нами, ещё с того времени, когда мы только вышли на проспект.

Но как-то разбрасываться таким знакомством нам не приходилось. Живой человек, к нам расположенный, и не мутант — это дорогого стоит в чужом городе.

Семецкий объяснял:

— Делать вам на «Горьковской» нечего. Там прям до «Невского проспекта» озеро, раньше были гермоворота, да потом просто тоннель заложили, уж два года прорыва не было. Это при том, что там наклон шестьдесят тысячных.

Владимир Павлович поправил на себе свою железнодорожную фуражку и саркастически улыбнулся:

— Да уж догадываемся… Спасибо, дорогой товарищ.